Владимир Фоменко - Память земли

На самом коньке, на крыше недоразобранного сарая, сидела его хозяйка — ударница колхоза, бывшая монахиня. Зажав юбку коленями, далеко отведя Евангелие от вздетых на нос очков в коричневой пластмассовой оправе, зычно читала об ангеле, который вылил чашу на престол зверя, о людях, кусающих языки свои от страдания.

Внизу гремел бульдозер; девчонка-водительница, в майке, в спортивных шароварах, краем бульдозерного ножа нерешительно вспарывала глину стены, жалобно грозила развернуться, долбануть с ходу.

— Рушь! — отзывалась монахиня и, обращаясь к народу, говорила, что не сдвинется, что пусть волны погребут ее.

Сарай уже в самом деле был взят в клещи водою, гусеницы бульдозера разбрызгивали ее; рядом кружились несколько сазанов и, вроде подтверждая конец света, будто не находя уж места в море, перли в берег, в бульдозер, обнажали на мелком крутые спины, хоть коли их вилами. Народ, даже молодой, не ронял ни слова, стоял завороженно, лишь Вера Гридякина, эта репатриантка, решительно тянула к сараю длинное бревно, чтоб вскарабкаться, стащить агитаторшу.

— «И семь царей, из которых, — ясно выговаривала чтица, — пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, недолго ему быть!..»

Обгоняя грузную Дарью Тимофеевну, подбежала Римма Сергиенко, повела себя, как положено руководителю колонны. Вскочила на бульдозер, спихнула водительницу и, сама ухватясь за рычаги, вскинула голову к монахине:

— Прекратите. Я серьезно говорю, прекратите…

— Шик модерн! Жми, Риммочка! — вопил Михайло Музыченко, в котором со вчерашнего вечера, с появления Риммы, снова взыграли прежние чувства.

На бульдозер, раскинув крестом руки, шла квартирантка монахини, тетка Любы Фрянсковой — Лизавета, Взлохмаченная, одухотворенная, хрипела:

— Отступитесь. Из рода в род прокляты будете.

Замершая в толпе Дарья Тимофеевна совершенно точно знала, что бога нет. Но она была беременна, слышала в себе живую тяжесть плода — уже беспокойного, бьющего то коленом, то, наверно, локотком, — и потому, думала, что все же хорошо, что эти дела с их богами и проклятиями взяли на себя чужачка Сергиенко, с радостью видела, как эта девица, резко двигая рычагами, обминула Лизавету и, распахивая воду, бросила машину вперед. Вышвырнутый машиной на берег сазан прыгал, никто его не хватал, бульдозер долбанул лбом стену, монахиня, скользнув по закачавшейся крыше, слетела; ее вместе с Лизаветой втиснули в кабину под выкрик Музыченко: «Гуд бай!» Моторы заработали, женщины, как на могилу, стали падать на дорогу, совать в платки родную землю, киносъемщики отворачивали от них объективы, выискивая жизнеутверждающее, а самодеятельный оркестр снова ударил марш авиаторов: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Сочная в апреле, степь уже заменяла маслянистость красок на сухую пепельность, и народ, ехавший преобразовывать эти равнины, приближаясь к месту, вздымал пыль, белую в солнце. С древком щепетковского знамени, как с пикой, Голубов верхом обгонял обоз, спешил к финишу, где сельсоветчики готовили митинг.

Всю ночь Валентин читал с Елиневичем переданные Солодом тетради Матвея Щепеткова, жил в отгремевшей гражданской войне. Заново жил и в своей, Отечественной, поглядывая при слабой коптилке на Елиневича, который сдернул темные глухие очки, мешающие читать, обнажил сине-багровые, обгорелые в танке веки и подглазья. Жуткие, они были прекрасны, величественны для Голубова, как величественны для него были и разлепешенный осколком нос, и несросшаяся, леченная, видать, не, в госпитале, а на передовой губа Елиневича, и даже не всегда понятные, излишне интеллигентные слова, которыми пользовался Елиневич. Оба они курили, читали до рассвета, прервались на словах Матвея Григорьевича: «Хрен собачий получат те, кто ждет от нас отступлений», — и Елиневич, дравшийся и в регулярных частях, и в партизанских — чешских, французских, белорусских, — поклялся фронтовику Голубову, что красный командир Щепетков не уйдет из людской памяти, что сегодня же, на митинге, Елиневич возгласит призыв к людям: дать имя Щепеткова объединенному колхозу. «Колхоз имени светлого красного командира — Матвея Щепеткова». Валентин ощущал: это бой и за Степана Степановича, который рвался до высот первого сельсоветского главы, за что всякая сволота объявляла его психом, толкающим смехотворные в нашу эпоху идеи…

На рыси Валентин потряхивал длинным, прогонистым древком. Зажелтелое от годов, со следами гвоздей, крепивших полотнище, с пулевыми проклевами, оно было отполировано ладонями знаменосцев, было, словно эфес шашки, ловким для обхвата. Радист, обряженный по случаю солнцепека в белую полотняную панамку, косился на нее, выворачивал белки, картинно кидал головою на длинной гибкой шее и, отфыркиваясь от плотного автомобильного газа, срывался на галоп.

Вездесущий фольклорист Роз, сидя в набитом колхозницами грузовике, провожал красавца Радиста взглядом. Считай, перевелись на Дону кони. Остались лишь песни о них, а сами они уступили дорогу моторам, которые бессчетно выпускает страна, гонит и гонит в деревню. Что же, Роз приветствует это. Он давно желает записать песни о моторах, но их не слагают колхозники. Возможно, просто недосуг народу в сумятице преобразований, бурных взрывных перемен?..

Женщины в кузове обсуждали: организуется ли автобусная трасса колхоз — Цимла; девчонки весело спорили о названии уже запланированной многотиражки, о стадионе с велотреком; даже старухи толковали: «Слава богу, не толочь уж грязюку по улице, гудрон будет!» — то есть все словно иллюстрировали положение, что замшелые деревенские захолустья милы лишь курортнику с удочкой и жестяной банкой для червей, а хуторянину подай культуру! Над головой кружил самолет-«кукурузник»; из люльки мотоцикла гремел голос кинооператора:

— Привет, казачки!

— Были казачки, теперь морячки! — хохотали барышни, заглушая мяуканье патефона, что крутили за спиной у Роза. Его глаза не дотягивались ни до головы колонны, ни до ее хвоста, а под горизонтом параллельной дорогой двигался хутор Червленов, плыли тракторные прицепы, усеянные точками-людьми, рыжели гурты коров, вышагивали верблюды, светлелись отары овец; надо всем стояла пыль, все походило на библейское переселение народов, а за спиной Роза патефон выводил песенку Шульженко: «Саша, ты помнишь наши встречи?»

План предусматривал: 1) слияние колонн у границы «Маяка», 2) совместное следование на митинг.

Получилось точно. У бугра, откуда уже открывались ажурные контуры высоковольтки, в арьергард кореновской колонне влилась червленовская, обе вступили на свою новую территорию. Кореновцы орали: