Владимир Фоменко - Память земли

В среду вечером, в последний день Любиного отпуска, разбирая ящик со слесарным инструментом, Василий наткнулся на отцовский кирзовый патронташ, набитый нестреляными патронами, повертел в руках и, вдруг загоревшись, предложил:

— Пошли, Люба, по зайцу! — Он продул на заледенелом окне кружок, прикрываясь от лампы ладонью, посмотрел на улицу. — Вон светло как, пошли!

Люба заволновалась, глянула на сидящую за шитьем свекруху.

— Ступайте, чего уж, — отозвалась та, — прохолонетесь трошки на воздухе…

Пристали было, чтоб взяли их, и Гришка с Ленькой, но Фрянчиха одернула:

— Вас там не было́!

Собирали Любу всем домом. На байковые армейские портянки Василия она натянула валенки свекрови, повязалась ее шерстяным платком. Дмитрий Лаврыч принес ей из кладовки шубу. Она была кожей наружу, а внутрь — лежалой зеленоватой овчиной, пахнущей холодом кладовки и кислым вином. Называлась шуба донской, была тех давних времен, когда не существовало автомашин, и люди отправлялись конями или быками в город, в любую стужу ехали трое и пятеро суток, натянув поверх кожуха такую шубу и улегшись в ней в сани. Рукава ее были просторны, как у поповской рясы, воротник, если его поднять, закрывал голову на четверть выше мужской папахи, а опущенный лежал на спине овчиной наружу, доставая до поясницы. Люба надела на свое пальто шубу, потонула в ней, запуталась валенками в по́лах, и Ленька с Гришкой катались у нее под ногами, с дракой лезли под овчину, как в шалаш. Василий тоже обрядился: напялил отцовский кожух, старый островерхий малахай и взял двустволку. На улице было лунно, безлюдно.

— Ставь котел, греть воду под зайца, — подыгрывала вдогонку свекруха, загоняя в дом выскочивших Гришку и Леньку.

Дмитрий Лаврыч, завидуя, всерьез напутствовал с порога:

— Василь! Где пыж пробковый — то первый номер, заячий.

Мороз Люба не чувствовала. Наоборот, было даже жарко оттого, что на каждом шагу приходилось поддергивать шубу вверх, чтобы не волочилась по снегу. Настроение было взбудораженное, смешливое, ей казалось, что они ряженые, что люди, сидящие вдоль всей улицы в своих куренях за ставнями, обворовывают себя, по-обычному ужинают, собираются уже дрыхнуть, а они с Василём придумали замечательное — шагать среди ночи, как привидения.

Из проулка показался заведующий животноводством колхоза Голубов — стройный, в кубанке на затылок, в блестящей под луной короткой кожанке. С быстрого хода он приостановился, начал с подозрительностью вглядываться в странные фигуры, но Люба и Василий, будто сговорясь, глубоко уткнули головы в воротники, молча прошествовали мимо и, уже отойдя, обернулись на озадаченного Голубова, стали хохотать и прыгать, дурашливо размахивая руками.

За последними садами, где начиналась степь, Василий остановился, принялся выбирать место для за́седа. Над головой сверкала резкая, словно циркулем вырезанная луна, висела в самой середине неба, и притушенные ее светом звезды едва проступали в сияющей вышине, просторно раскиданные одна от другой. Внизу же, на земле, было сумрачней и точно бы неизвестней. Смутно темнели черные пятна — то ли ямы, то ли, наоборот, какие-то бугры. Совершенно явно они потихоньку подкрадывались, наплывали на Любу из степи, а чуть Люба всматривалась — обманывали ее, опять становились по местам. Было хорошо и все же жутко. Но Василий уверенно подошел к первому же черному пятну, которое оказалось копицей. Наклонившись, он сказал:

— Люцерна. Нельзя садиться: обомнем, попортим. Пошли до соломы.

Говорил он теперь не так, как по дороге, а вполголоса, чувствуя себя уже на охоте, и это настороженное «охотничье» передалось Любе. За люцерновым полем, точно многоэтажный дом, возвышалась скирда. Надобранная с угла у ее подножия солома была разворошена. Василий передал Любе ружье, вырыл ногами в соломе яму, вроде гнезда, бесшумно, чуть лишь покряхтывая, оправил края, шепнул оттуда:

— Лезай.

Люба поддернула шубу, шагнула и, не удерживаясь валенками на скользкой соломе, со счастливым визгом покатилась в яму.

— Тихо ты. Разве ж это дело! — озлился Василий.

Они видели рядом, Люба чувствовала себя виноватой, не шевелилась.

«Ведь можно же, — светло думала она, — быть во всем товарищами. Почему женщины жалуются на мужей? Рассказывают, что муж от дома бежит, что придет, как посторонний, не скажет и слова, пообедает только — и опять айда… У нас, — твердо решала она, — ни за что так не будет! Нужно, чтоб всегда все вместе, как с подругой. И дела, и кто из двоих чем увлекается, все!»

Василий, оттопырив губы, вглядывался в снежную равнину, и Люба сидела тихо. Осторожно шевелясь, она сперва подтянула из-за спины воротник, потом взгромоздила его над головой и принялась смотреть в небо. Из высоченного воротника, точно из глубокого мохнатого колодца, яснее, ближе виднелись звезды. Овчина, прижатая к щекам, к носу, еще резче, чем дома, отдавала вином и одновременно сладким, липковатым запахом овцы, по-особенному ощутимым, радостным здесь, на морозе. Пальцы Любы были затеряны в длинных рукавах, находились где-то за четверть до выхода; она протянула Василию нору рукава, шепнула:

— Давай сюда руку, грейся.

И когда он на ощупь просунул навстречу руку, обхватила его крупные ледяные пальцы, настывшие на ложе ружья, зашептала снова:

— Вася! Как это так? Вот ты и я… Где-то ты родился, где-то я. Никогда не думали один про другого. С тобой случалось что-нибудь — я не знала. И ты не знал обо мне, не беспокоился, когда что плохое было. Чужие ведь. Какой-то Фрянсков, какая-то Чирская. И вдруг — муж и жена!.. Аж страшно: могло же и не случиться этого, так и были бы отдельно.

Василий с удивлением поглядел на Любу, и она решила, что его тоже поразили эти мысли. Морозило. Начинался ветер. На стогу пошевеливалась солома, а неизвестно откуда стали вдруг доноситься непонятные звенящие переливы, словно кто-то дул в горлышко бутылки или за несколько километров играл на флейте. Звучало то далеко, то, с порывом ветра, совсем рядом, в одном шаге.

— Что это? — испуганно спросила Люба.

— А ветер. В ружье в концы стволов задувает.

Ветер в стволах все играл, удивительно чисто и торжественно перебирал лады. Люба зачарованно слушала, смотрела вверх. Вот небо. Оно распахнуто над нею, над ее мужем. Под этим небом жил Радищев, жил Ленин и непонятный Любе, но великий поэт Маяковский. Жил ее отец. Он отдал за родину свою жизнь, и сейчас в разных селах, в городах, даже в море на теплоходах люди, которых он спас, видят это небо. Может, и они, как Люба, как раз сию минуту смотрят на эти звезды; как и она, решают быть всегда бесстрашными, открытыми, всю жизнь шагать вперед по лесам, полям, даже по мокрой, пустой тундре. В тундре вечно холодно и противно, а люди все равно любят эту свою мерзлоту, планируют на ней города, ждут писем один от другого…