Владимир Фоменко - Память земли

Она за сорок минут обскакала адреса, а Конкин все равно уже ждал. Оглядел мокрые, в наледи Сонькины бока, ходившие ходуном, но ругаться номер не прошел: сам же приказывал — скорее. И все-таки, влезая в бедару, бросил Соньке с явным расчетом на Любу:

— Желаешь уважения — бегай.

Люба отвернулась. Сколько можно ее воспитывать! Воспитывали в пионерах, в техникуме, ежедневно воспитывают в газетах, в радиопередачах. Но кто думает: хочется тебе дышать или нет?.. Гидростанции, будущий Сонькин жеребенок — все для человека. А сдохни этот человек — она или Гридякина, — решат, что тоже правильно: химия для орошаемых земель.

Люба банила в исполкоме полы. Вода у нее — две полные цебарки — хранилась в кабинете, за сейфом, была, спасибо, тепловатой; боты лежали на столе, и она, сняв туфли и чулки, чтобы не намочить, мыла в ботах, торопилась скорей кончить, чтоб сбегать домой. Ведь свинство — сидеть у Гридякиной на шее. Если одна штопала перчатки, другая должна хоть растопить печку.

Орудуя тряпкой, Люба прислушивалась через приотворенную в коридор дверь: не появился ли какой посетитель? Когда появлялся, она выскакивала из бот, втискивала босые ноги в туфли и, выходя, приглашала в кабинет, брала заявление или записывала устную просьбу. Кончив дело, каждый посетитель благодушно отдувался с мороза, прочно рассаживался, и попереть его не полагалось. Он, как долдонил Любе Конкин, избирал этот Совет, был здесь хозяином. Появился и Валентин Голубов. Правда, не засел. Сунул с порога газетный сверток, сказал, что на новое хозяйство Любе и Гридякиной. В свертке битый гусь и кочан капусты с длинным комлем, с корнями, чтоб до весны был сочным. Все же Голубов — не сволочь…

Стекла позванивали от ветра, холод проникал через все поры стены, и Люба, домыв пол, разожгла печь, завалила ее доверху, потом заправила авторучку, разложила для протокола бумагу, даже написала: «Слушали — постановили». И совсем было выскочила домой — поставить на малый огонь гуся и капусту. Гридякина придет, глядь: обед сварен!.. Но когда Люба уже схватила сверток, подъехал Конкин.

Она увидела его в окно. За окном играло солнце, погода была такой пронзительно ясной, что, если смотреть не вниз, на снег, а в небо, лазурное, солнечное, — подумаешь: лето. Конкин сходил с бедары, было видать, что он окоченел. Вожжи держал как бы не руками, а протезами, ноги, которые переносил через колесо на землю, не гнул и весь — в ярко свирепом ледяном солнце, в бьющемся на ветру пальто — казался словно механическим. Люба завела его в кабинет, стянула пальто, сапоги. Варежки он зубами снял сам, тер о пиджак пальцы, согнутые скобами. Она обхватила их — жесткие, пугающие, — стала тереть, боясь разреветься, заорать на этого больного старого болвана, которого носило черт те куда по открытому «астраханцу» в открытой бедаре.

Раньше, когда еще училась в техникуме, Люба была уверена, что каждый коллектив дышит лишь общественными задачами. Но в хуторе она, каждый день убеждалась, что люди есть люди, с их житейскими унылыми делишками, шуточками.

Вот и сейчас, собираясь после проваленного вчера собрания, исполкомовцы спокойно зубоскалили, что покоряем-де природу, а задуло — и автомобили районных покорителей, Орлова и Голикова, со вчерашнего вечера загорают в хуторе, и когда б не лошадки, то и сами Орлов с Голиковым загорали б как миленькие. Люди позевывали, недоумевали, зачем приспичило их вызывать, и Любе было стыдно за Конкина, который поднялся над столом и, вместо того чтоб просто сказать: «Товарищи», вдруг весело выкрикнул: «Друзья!» Затем еще веселей: «Братья!» Это с черным-то лицом! С чугунными, не отогревшимися еще губами!..

Все глядели мрачно, испуганно — и Настасья Семеновна, и секретарь партбюро Черненкова, и даже Голубов, не говоря уж о червленовцах, приехавших в эмтээсовском автобусе. Люба их понимала: веселиться надо, когда весело, не тогда, когда тоскливо. Дарья Черненкова повернулась с передней скамьи, приставив к виску палец, покрутила: дескать, с приветом, чокнулся с морозу Степан Степанович.

А он еще и повестку дает какую-то поэтическую: «Агитработе — солнечную дорогу». И объявляет, что все сидящие здесь, на этих скамьях, являются не только сыновьями Плеханова, Ильича, Сталина, но и родоначальниками будущих великих деятелей России, что иными они исторически не имеют права быть! Поэтому обязаны покорять бандитствующий за окнами «астраханец», вести хуторян на орошаемую землю, не допуская в Подгорнов — к допотопной мотыге, к ярму на шеях быков и на собственных своих шеях!

Любе что? Она вносит это в протокол. Хоть рука у нее быстрая, но полностью, конечно, не запишешь, когда Конкин цитирует вчерашние выступления, громит их казенщину, считает безобразием, что еще ночью не созвал исполком, не обсудил по горячему следу, как убеждать хуторян. А убеждать так, чтоб речи походили на «Интернационал», который поют стоя, произнося слова с бьющимся сердцем, с гордым сознанием, что хозяева мира мы, народ, и нам никто не указ — ни царь, ни сам бог, ни герой!

Люба и это пишет. Ясно, опять не успевает, когда Конкин, говоря про вдохновение, которым обязаны пылать агитаторы, приводит стихи Пушкина «Пророк» и, чтоб доказать, насколько агитатор должен презирать всяческую неискренность, каким обязан быть прямо-таки святым, дает наизусть:

Сам отошел уже от озноба, порозовел, и члены исполкома, говоря по правде, тоже изменились, стали поддаваться оратору. Но Любе чихать. Ей противно, что Конкин говорит исполкомовцам, а сам и ее стрижет глазами, продолжает перевоспитывать. Ей не перевоспитываться, ей сбегать бы домой.

Сбегай, если в повестке Конкина двенадцать пунктов!.. Каждый начинается словами: «О создании», «О сотворении», «О рождении». Немедленно, мол, рождать группу добровольцев-разведчиков из стариков и молодежи, чтоб самостоятельно разведывали участки для переселения. Отыщут что-нибудь лучше пустоши — на здоровье. Избрать разведчиков независимо от их партийности-беспартийности, независимо от должностей. Хорошо б рядовых землеробов. Выделить им грузовик — пусть катают по собственной воле!

Записывая, Люба видела, что хотя исполкомовцы и загорались уже огнем Конкина, но на их пламя ведрами рушилась вода таких настороживающих слов, как «независимо от партийности-беспартийности». Пугала их и дезорганизующая, пускающая на самотек формулировка: «По собственной воле».

Конкин втолковывал, что беспартийность людям не криминал, что говорит он о беспартийности как о массовости, а волю он требует не для кулаков, а для владельцев колхозной пашни!