Виктор Баныкин - Ранняя осень

Изредка араб ласково проводит шершавой ладонью по нечесаной голове дочери, говорит ей тихо что-то утешительное, но проходит сколько-то минут, и девочка снова заводит свою невеселую песенку. Она успокаивается лишь после того, как отец достает из глубокого кармана кусочек пресной лепешки. Можно подумать, будто девочка получила не завалявшуюся в кармане очерствевшую лепешку, а леденцового петушка: она сосет ее, жмуря карие, увлажненные слезами, глаза.

Внезапно над площадью разносится протяжный, леденящий душу вопль:

— О-о-о-й! О-о-о-й!

Несколько полицейских во главе со своим не в меру разжиревшим начальником топают мимо художника в сторону никому не угрожающих пушек. Это оттуда доносятся гортанные крики.

Забывая об осторожности, Гордей вместе с другими любопытными бросается в гущу суматошной, жаркой толпы.

Заметив впереди себя гида — длинного, худущего араба, кажется, уже побывавшего в адском пекле, Гордей протискивается к нему.

— Видите старую женщину? — кричит гид, когда художник трогает его за руку. — Она намеревалась обратиться к королю с какой-то просьбой. Но ее задержали… смотрите, смотрите: она вырывается!

Размахивая над седой простоволосой головой длинными руками, бугристо-мозолистыми, много поработавшими на своем веку, старая берберка исступленно кричит, страшная в своем отчаянии.

Запыхавшийся полицейский начальник, обливаясь потом, сам пытается утихомирить взбунтовавшуюся женщину. Но она вдруг отталкивает его и, собрав последние силы, разъяренной тигрицей бросается на гвардейцев, преграждающих ей дорогу.

Отчаянной старухе так и не удается прорваться на дворцовую площадь — тускло-серую, дышащую зноем бескрайних пустынь. Ее хватают за руки дюжие свирепые молодцы.

Гордей не видел, что было дальше. Подбежали еще полицейские. Дубинками они стали разгонять толпу. С минуты на минуту на площади мог показаться король, и полицейские спешили навести порядок.

Хмурые, молчаливые люди расходились неохотно. Лишь один пожилой араб в добротном суконном бурнусе, обращаясь к гиду советских художников, говорил елейно дребезжащим голосом:

— Разве можно в священный месяц рамадана тревожить по пустякам короля? Ведь он сейчас молиться будет за нас аллаху…

И человек притворно шумно вздыхал, возводя к небу лицемерные очи:

— И за нас, и за всех несчастных…

В этот миг над площадью рассыпается трескуче-сухая барабанная дробь. И взоры всех обращаются к дворцовым воротам.

Проходит минута, другая. И вот из ворот выплескивается вереница старцев в белом. За вереницей служителей аллаха стража выводит королевских скакунов в дорогих праздничных седлах. Потом показывается золоченая королевская карета. В эту карету, так похожую на кареты русских царей, запряжены белые холеные иноходцы.

Карета бесшумно катится между рядами гвардейцев с черными окаменевшими лицами. Кричит толпа, приветствуя властителя страны, застывшего в торжественной неподвижности, как бы тоже окаменевшего.

Там все было необычно — в знойной этой Африке: ярко, сочно, броско. Типажи сами просились на холст. Знай пиши и пиши в свое удовольствие!

И Гордей лихорадочно работал целыми днями под палящим нещадно тропическим солнцем. В Москву привез около трех десятков этюдов и портретов — радостно возбужденный, несказанно довольный благополучно закончившимся путешествием.

Нетерпеливо развертывая плотную бумагу, в которой были упакованы бесценные — как тогда ему мнилось — этюды — к будущему полотну, он скромно, слегка хмуря белесые брови, резко выделявшиеся на кофейно-медном от загара лице, говорил жене, пытаясь скрыть обуревавшие его чувства:

— Старался вроде бы… тратил себя не жалея, а шут его знает — удалось ли хоть что-то схватить?

Галина Митрофановна, в последние годы после смерти отца — большого знатока живописи — ставшая ценителем и критиком Гордеевых работ, сидела в старинном — петровской поры — кресле, положив ногу на ногу, и выжидательно улыбалась, поднося то и дело к тонким сиреневым губам дорогую папиросу.

Первый же этюд, написанный Гордеем на арабском рынке — цветастые парусиновые палатки, праздно снующие туда-сюда толпы людей в живописных национальных одеждах, ослики с тележками, до верху нагруженные фруктами и овощами, в изобилии произрастающими на этой щедрой земле, — был встречен Галиной Митрофановной одобрительными возгласами:

— Бесподобно! На меня повеяло… как бы точнее выразить?.. зноем Сахары, и — без преувеличения — этакой натуральной азиатской дикостью!

Еще больше хмурясь и в душе проклиная затасканные, ничего не выражающие словечки мадам (так в последнее время про себя называл он жену), художник приставил к стулу следующий холст: негритянские хижины на берегу лагуны с голенастыми пальмами, подобострастно кланяющимися безбрежному всемогущему батюшке океану.

Восторгу Галины Митрофановны снова не было границ. Когда же Гордей показал последний холст — портрет черномазого мальчишки с тяжелой гроздью бананов на плече, жена выразила желание немедленно начать переговоры с Домом ученых, где у нее были связи, об устройстве выставки африканских работ мужа.

— Нет, нет! — художник протестующе вскинул руки. — К чему неразумная спешка? Мне время надо, чтобы со стороны посмотреть… Ведь все привезенное мной — беглые наброски.

Доставая из коробки новую папиросу, Галина Митрофановна осуждающе посмотрела на мужа выразительными, словно спелые сливы, глазами, так заворожившими когда-то Гордея.

— Где твое честолюбие? Тебя же опередят другие, более ловкие.

— Пусть! Пусть опережают! — отрезал, багровея, Гордей. — Искусство не скачки. Оно не терпит спешки.

Спустя месяца два после возвращения из Африки, когда некоторые прыткие его собратья, вместе с ним разделившие все тяготы этого путешествия, с лихорадочной поспешностью готовили выставки своих произведений об экзотических странах, Гордей как-то утром просматривал газеты. И как часто бывает — совершенно случайно наткнулся на одно коротенькое сообщение, возможно, не всеми даже замеченное.

«Вот тебе и на! — удивился про себя художник. — Короля убили… того самого! Всего-то раз в жизни довелось увидеть живого короля, и его уже нет».

Заметка заканчивалась сообщением о том, что в африканском королевстве началось народное восстание против монархического строя.

В то утро на клочке ватмана и появился первый — пока еще смутный — набросок к будущей картине «Последний выезд короля».

Несколько месяцев работал Гордей над эскизами к картине. У него накопилось до сотни карандашных набросков, изображающих и вздыбившихся бешено иноходцев, и молодого араба, бросающего гранату в завалившуюся на бок золоченую карету, и свирепых охранников с пиками и обнаженными саблями. Была продумана и композиция картины, но дальше этого работа не сдвинулась с места… К концу же года он прямо-таки возненавидел и привезенные из Африки этюды, и многочисленные наброски и эскизы к задуманному полотну.