Виктор Баныкин - Ранняя осень

«Схватил всего лишь внешнюю сторону, — думал с горечью художник. — А вовнутрь, в души людей заглянуть не сумел. И природу тоже… Увлекся дешевыми эффектами, и получились пейзажи холодными, прилизанными. А ведь вроде бы наблюдал старательно, работал в поте лица от зари до зари».

Он трудно переживал свою неудачу с «Последним выездом короля». Все опостылело, все было немило. Месяца четыре он не брал в руки ни карандаша, ни палитры с кистями, валяясь целыми днями в мастерской на старом диване.

В один из тех тоскливых дней и случился с ним впервые странный этот приступ. Боль в боку длилась несколько минут, а потом больше года не давала о себе знать.

Неизвестно, когда бы кончилась мрачная, упадническая полоса в жизни Гордея, не загляни в тишайший переулок — обитель художника — надежный друг Левка Козырев. Гордей познакомился с Левкой, теперь уж Львом Андреевичем, сразу же после войны в студии имени Грекова. Он-то, Козырев, как и в былые годы, шустрый, громогласный, в потертом кожане, похожий больше на комиссара с известной картины Петрова-Водкина, чем на солидного живописца, и уговорил «бороду» поехать в мае с группой бывших студийцев на этюды к морякам Севастополя.

Московских художников севастопольцы встретили радушно.

В первые дни пребывания в легендарном этом городе, солнечно-ласковом, зеленом, с бодро шагающими всюду — и по бульварам, и по улицам, и по переулочкам — молодыми загорелыми моряками, Гордей лишь ко всему внимательно приглядывался. Но посещая военные корабли, художник не вынимал из кармана альбома для карандашных набросков. И, словно бы он не живописец, а дотошный журналист, настойчиво расспрашивал матросов, командиров о их службе, учебе, письмах из дома и лишь к концу третьей недели вдруг принялся за работу с яростной одержимостью, как бы стремясь наверстать упущенное время.

Уезжал он от гостеприимных черноморцев с десятком холстов. Тут были и жанровые сценки, и портреты, и пейзажи.

В ноябре в Доме Советской Армии была устроена выставка работ художников, побывавших весной в Севастополе. Из пяти полотен, представленных Гордеем на выставку, три заслужили всеобщее одобрение — и собратьев по кисти, и критиков-искусствоведов, и публики. Особенно же пришелся всем по душе небольшой пейзаж.

Перед зрителями до самого горизонта — пепельно-сизого, струившегося зноем, расхлестнулась холмистая севастопольская земля, обильно политая кровью храбрых русских моряков многих поколений. Каменистая, не щедрая на растительность земля эта сейчас, в благодатный май, была по-праздничному нарядна: от края и до края в алых маках. Маки горели, точно лампады. А посредине полотна возвышался полуразрушенный дзот — память о незабываемых героических сражениях советских воинов с гитлеровскими захватчиками. Тут же, вблизи дзота, небрежно брошены на примятую траву матросская бескозырка и легкая, совсем воздушная, голубая девичья косынка. Они — молодой, еще, возможно, безусый морячок и его юная подружка, приехавшие на прогулку в район Малахова кургана или Сапун-горы, только что отошли от дзота и вот-вот снова вернутся… Пред этим-то пейзажем, полным света и воздуха, и толпились зрители.

Раз как-то Гордей приехал в Дом Советской Армии за час до открытия выставки. И увидел в непривычно пустом зале друга своего Льва Козырева. Тот стоял, чуть сгорбясь, у пейзажа «Маки под Севастополем».

Козырев крепко взял Гордея за руку, повыше локтя, и горячо, нетерпеливо зашептал на ухо:

— Ты теперь понял, в чем была твоя неудача с африканскими работами?

Гордей с любопытством покосился на друга.

А тот продолжал — все так же шепотком, будто кто-то мог подслушать их в гулко безлюдном зале:

— Пусть скажут, что Козырев тысячу раз неправ, я же на своем настаиваю: Африку, Австралию или там Латинскую Америку… можно ли эти страны глубоко познать нашему художнику за две-три недели? Иные возразят: а Верещагин, а Рерих? Отвечу: великие художники годы отдали изучению Востока. Годы, повторяю! И ты, моя сивая борода, мужественный человек, за что полюбил я тебя еще крепче! Разумно поступил, отказавшись от замысла написать картину на африканский сюжет. Помнишь, пять — восемь лет назад в разных музеях и салонах столицы, да и не только у нас в Москве, но и в других городах, устраивались многочисленные выставки живописцев, побывавших в Индии, Африке, Азии? Ну, а что осталось в памяти? Припомни-ка? Кажется, один Чуйков? Не так ли?.. Замечу к слову, Пластов, твой земляк, тоже побывал в разных странах, в том числе и в Египте, но ни одного из привезенных оттуда холстов не выставлял! Говорил: «Что-то не то у меня получилось. Холодность во всем какая-то, скованность».

— Откуда ты знаешь, что говорил Пластов? — чуть бледнея, спросил Гордей.

— Да случайно в журнале одном недавно наткнулся на беседу старика с корреспондентом, — ответил Лев Андреевич, еще крепче сжимая руку товарища. — А вот эти твои севастопольские полотна… другое дело! Тут все тебе родное: и улыбчиво открытое лицо старшины первой статьи Усилина, и грозные корабли на рейде в закатный час, и каменистая земля эта, такая, наверно, бурая, выжженная в июле солнцем, но, повторяю, — наша, усыпанная гильзами и осколками снарядов. И воспринимаю я этот твой холст не только как пейзаж. С полотна смотрит на меня история Родины: ее прошлое, ее настоящее, ее будущее. Да, Гордей, и ее будущее!

Козырев потупился. Чуть же погодя сконфуженно пробормотал:

— Извини… за скучнейшее сие разглагольствование. По глазам вижу — сам ты во всем превосходно разобрался.

Вскоре после закрытия выставки ряд работ Гордея был репродуцирован в столичных журналах, а пейзаж «Маки под Севастополем» приобрел солидный областной музей.

И надо бы снова куда-то поехать, как например укатил на родной свой Север неугомонный друг Лев Козырев, а он не укатил, занялся черт знает чем! С выцветших от времени фотографий писал портреты умерших тридцать, пятьдесят лет назад деятелей науки, а то и только что преставившихся чьих-то любимых жен или мужей. Пользовались спросом и салонные натюрморты: томные букеты из роз, георгинов, гладиолусов, непременно поставленные в солидные хрустальные вазы.

А раз как-то по рекомендации Галины Митрофановны в мастерскую пожаловал адмирал в отставке — высокий старик с усами Буденного. Адмиралу хотелось оставить на память многочисленным внукам свой портрет в парадной форме с тщательно выписанными орденами и медалями, полученными им за долгую службу.

— Уж постарайтесь, чтобы награды… награды чтобы, это самое, поярче получились! — сказал старик, когда художник предложил ему присесть в плюшевое кресло.

Гордею вначале что-то пришлось не по душе в этом бодрящемся старце с негнущейся спиной — не то его тяжелый взгляд из-под густых, кустистых бровей, не то презрительно оттопыренная нижняя губа — он и сам даже не мог понять, что именно.