Виктор Баныкин - Ранняя осень

«Какое мне дело до внешности этого человека, — говорил себе художник, углем нанося на холст контуры лысой, продолговатой головы. — Валентин Серов… тот ради больших гонораров не гнушался писать и миллионеров с поросячьими рожами, и прожженных адвокатов, похожих на шакалов, и всяких там расфуфыренных графинь да княгинь. А членов царской фамилии? Хотя клятвенно божился, что люто ненавидит своих клиентов».

К чести адмирала, он всегда точно — минута в минуту — являлся в назначенный Гордеем час. Спустя какое-то время художник уже не тяготился присутствием старика, иногда забавлявшим его веселыми житейскими историйками.

Работал над портретом старательно, но после каждого очередного сеанса почему-то все больше и больше оставался неудовлетворенным сделанным. По-видимому, он не мог «вжиться в образ» — как бы сказал иной бойкий искусствовед, из тех бойких всезнаек, которые считают, что лишь они, только они могут досконально разобраться в творчестве любого живописца. Портрет адмирала близился к завершению, когда как-то днем в мастерскую позвонила Галина Митрофановна.

— Твой адмирал скоропостижно скончался, — проскрипела она подобающим случаю скорбным голосом. — И надо ж такому случиться!

Гордея неприятно поразило это известие. Завтра старик должен был приехать, как предполагал художник, для последнего позирования. В тот — последний раз, три дня назад, адмирал ни на какие недуги свои не жаловался и был в преотличном настроении.

— Ты что молчишь? — прокричала в трубку Галина Митрофановна. — Ты меня слышишь?

— Да, — отрывисто бросил Гордей и отошел от аппарата.

Спустя месяц, а возможно и чуть позже, позвонил сын адмирала. Он намеревался приобрести портрет отца.

— К сожалению, портрет остался незавершенным. Предстояла еще значительная работа, — сказал художник. — И я не могу уступить вам незаконченный холст.

— Ты с ума спятил? — возмутилась жена, узнав об отказе Гордея продать портрет. — Работал, работал и вдруг отвергаешь честно заработанный гонорар! А нам… а мне сейчас так нужны деньги на путевку в Карловы Вары.

Но художник остался непреклонным.

После этого случая Галина Митрофановна долго на него дулась, она на время прекратила даже устраивать свои «приемы», на которые обычно приглашала людей влиятельных и обеспеченных — возможных покупателей картин мужа…

Прошедшей зимой неутомимая мадам «подбросила» Гордею тему для «грандиозного полотна», как она изволила выразиться, к предстоящему пятидесятилетию мужа.

— У тебя есть превосходный пейзаж «Маки под Севастополем», — говорила не спеша, чуть в растяжечку, Галина Митрофановна. — Почему бы тебе, Гордей, не использовать фон этого пейзажа для индустриального полотна? Кончилась война, и на месте боев возводится какой-то комбинат или… комплекс предприятий. А на самом переднем плане этакие мускулистые комсомольцы разбирают полуразрушенный фашистский… м-м… дзот. Под ногами у них — маки, маки, маки. — Галина Митрофановна помолчала, давая мужу возможность оценить ее предложение. — Мне представляется: ты создашь оптимистическое полотно. Такие картины всегда производят колоссальный общественный резонанс!

Приступ миновал. Гордей открыл глаза, посмотрел прямо перед собой.

Ненастные сентябрьские сумерки нахально заползали в мастерскую через большое окно.

«К чему, к чему бередить старые раны, когда новых хоть отбавляй? — спросил себя художник и решительно опустил на пол ноги. — Пойду-ка проветрюсь. Врач прописал ежедневные длительные прогулки».

Мастерская Гордея помещалась на третьем — последнем — этаже старого кирпичного дома в тишайшем переулке на Ново-Басманной.

Спускаясь по лестнице — пологой, полутемной, даже днем безлюдной, художник осадил назад шляпу, не спеша застегнул на все пуговицы плащ-пальто, такое сейчас свободное, готовясь попасть под дождь — моросящий нудно вот уже ровно как неделю.

Когда же он вышел из подъезда, лицо обдало жгучим, захватывающим дух, ветром.

«Уж не снег ли собирается?» — повел плечом Гордей.

Над шпилем высотного здания у Красных ворот кучились тяжелые белесо-лиловые облака, набрякшие стужей. Жухлые кусты сирени в палисаднике, отягченные обильной влагой, клонились к чугунной решетке. Под ногами, на мокром асфальте, шуршали жестко кленовые листья.

Художник поднял с тротуара большой — с ладонь — опаленный багрянцем лист. Вздохнул. А ведь неделю назад кудлатые клены, думалось, совсем не ждали холодов.

По улице, всегда шумной от спешащих в сторону вокзалов машин, Гордей медленно зашагал к любимому им пятачку-скверику между Ново-Басманной и Каланчевской, снова погрузившись в невеселые свои думы.

Вот и скверик. Это здесь, напротив Министерства путей сообщения, стояла жалкая, изъеденная непогодой известняковая копия «Сезонника» Шадра.

«Почему бы вместо прочерневшей от копоти статуи не водрузить бронзовый подлинник? — подумал художник. — К чему он пылится в запасниках Третьяковской, какая от того польза?»

В сумеречной, заунывно шумящей на ветру аллее Гордей столкнулся с человеком, нечаянно наступившим ему на ногу.

— Вы меня чуть не сшибли, — с досадой пробормотал художник, намереваясь пройти мимо, но повстречавшийся вдруг проговорил — не к месту радостно:

— Гордей Савельевич!.. Экая неожиданная встреча!

Лишь глянув повнимательнее в лицо молодого человека — длинного до нелепости, с этюдником в левой руке, улыбающегося с искренним радушием, Гордей тоже обрадованно сказал:

— Неужто Петя?

— Он самый!

— Ты что — болен?

— Не-эт, до этого ли мне! — усмехнулся невесело Петя, сын знакомого художника графика. Года два назад отец женил своего Петю на дочери директора одного из крупнейших столичных универмагов. — Я сейчас, Гордей Савельевич, если так можно выразиться, нахожусь в абстрактном положении, — помолчав, добавил молодой человек.

— То есть? — не понял Гордей.

Петя взял в правую руку этюдник, а левую глубоко засунул в карман негреющего плащика. Поежившись от пронесшегося по скверу холодного вихря, все так же невесело усмехнулся:

— На положении изгоя.

Художник кивнул:

— Давай пройдемся.

Стараясь, приноровиться к размеренному шагу художника, молодой человек некоторое время шел молча.

— Отец, как я теперь понял, избавиться от меня хотел, когда надумал женить… сам-то я и не помышлял об этом, — заговорил он натужно и сбивчиво. — Отец полагал, видимо, что мне повезет так же, как в свое время ему повезло, когда он женился на младшей дочери старика историка. Ученый вскоре умер, и отец с легкомысленной матушкой принялись разматывать направо и налево доставшуюся после старика библиотеку… ценности невероятной! Сам отец сказывал: несколько полок занимали древнейшие рукописи и книги пятнадцатого и шестнадцатого веков. Ряд лет они жили на широкую ногу. Ведь после тестя, кроме большой библиотеки, и картины старых мастеров остались. Но семейство моей ненаглядной… да уж лучше не распространяться на эту тему… извините меня, Гордей Савельевич! Одно добавлю: они думали, раз я Суриковское окончил, значит, деньги лопатой буду грести! А получилась осечка. Больше шестидесяти рэ я не получал на керамическом заводе. Да и оттуда зимой выжили.