Ильяс Есенберлин - Мангыстауский фронт

Поняв, что разговор клонится не в его пользу, Ергазы переменился в лице. Он, не стесняясь, снова перебил Кунтуара:

— Это всего-навсего предположение, не имеющее под собой достаточного теоретического обоснования, и самовольно вести поисковые работы вам никто не давал права. Планы, как известно, прежде всего необходимо представлять в совет института и только после их утверждения — начинать изыскания. Этого же, насколько я знаю, вы не сделали. Ну, а представьте противоположные планам результаты? И действительность подтверждает это: ваши предположения оказались бесплодными, по вашей прихоти затрачены впустую огромные государственные средства. Кто же в ответе за это? Мало того, в последнее время по вашему распоряжению ведутся работы сверх утвержденной сметы. Сколько государственных средств израсходовано за это время? Или они не из вашего собственного кармана?! Поэтому вам все безразлично?

— К сожалению, из моего.

— Дело касается чрезвычайно серьезных вещей, так что шутки здесь неуместны! — наставительно заметил Ергазы.

— А я и не собираюсь с вами шутить, — спокойно ответил Кунтуар. — Смета должна быть утверждена. Будет утверждена. И было бы неразумно приостанавливать поиски, распускать сезонных рабочих только потому, что получилась задержка с оформлением документов. Да, временно я оплачиваю расходы из своего кармана. В нарушение, конечно. Но нарушение — во имя дела. Разве такой уж это большой порок? Да и речь идет всего-то о трех-четырех тысячах…

Ергазы побелел:

— Коли вы так богаты, то, возможно, и дальше будете содержать экспедицию за свой счет?

— Нет, самое большее — продержусь еще месяц. Надеюсь, не сегодня-завтра получу разрешение на продление работ. Все свои планы и выкладки я направил туда несколько недель назад.

— Допустим, разрешат. Но что будете делать, если все-таки ничего не откроете?

— Уверен, открою!

— Это же голословное утверждение! А все же…

— Будет очень жаль, если труд коллектива окажется потраченным напрасно.

— А собственных денег?

— Ничего, перенесу как-нибудь.

— Ну, ну, вот и свет включили! Сейчас тараканы разбегутся! — ликуя и смеясь, воскликнул Даниель. Его никто не понял. Улыбнулся один Кунтуар.

Василий Михайлов родился в войну. Отец его Иван, мастер-краснодеревщик, погиб в дни обороны Ленинграда. Воспитывала мальчишку мать, которой ко времени смерти мужа едва минуло восемнадцать…

Трудолюбивая Пелагея работала не покладая рук. Даже в самые трудные годы мальчишка не знал, что такое нужда. Дома, в свободное время, женщина, бывало, не посидит ни минутки. Вяжет то варежки, то шапочки, то шарфы из отходов шерсти. Вещи продавала — и деньги у нее водились.

Беда в дом тоже пришла от матери. Не видавшая в молодые годы ни радости, ни веселья, она в свои тридцать лет пристрастилась к легким развлечениям. Вскоре познакомилась с неким Антоном. И когда сынишка пошел учиться в третий класс, мать вышла за Антона замуж. Огромный грубый мужчина, он бросил больную туберкулезом жену с двумя детьми и переехал к ним в дом.

Васе отчим не понравился сразу. Душа мальчика взбунтовалась против всего, с чем он столкнулся. Вася не принимал отчима, но отвернулся и от матери. После школы он теперь частенько шел не домой, а к кому-нибудь из мальчишек-друзей. Дома чувствовал себя чужим, оскорбленным и обманутым, старался приютиться где-нибудь в уголке и читать книгу. Не раз хотелось крикнуть матери и отчиму решительные слова. От злости и неутешного горя все кипело внутри.

В это-то время он нечаянно и прочитал валявшийся на столе листок. Это была весточка от фронтового друга отца, которая впоследствии многое решила в его судьбе. В письме рассказывалось, как геройски сражался и отдал свою жизнь за Родину рядовой Иван Михайлов. Пелагея и Антон были на работе, когда Вася, заинтересовавшись, прочитал все письмо. Потом завернул в обложку тетради и спрятал в старенький портфель. В этот день он забыл все невзгоды и переживания, был самым счастливым человеком.

Но уже назавтра радость будто рукой сняло. Придя из школы, мальчик увидел, как отчим грубо содрал со стены фотографию отца и матери в день их свадьбы и вместо нее, маленькой, начал прибивать огромный портрет, где красовался рядом с Пелагеей он сам. Вася не успел даже положить портфель на обычное место, на пол, в углу. В нем все запротестовало и взорвалось истошным криком:

— Не смей снимать фотографию!

Отчим не ожидал ничего подобного и вначале растерялся:

— Почему?

— Это фотография моего отца!

— А я, по-твоему, кем тебе довожусь?

— Ты? Пьяная свинья…

До этого отчим не бил мальчишку. Сейчас он резко рванул его к себе, ударил по лицу…

Василий безуспешно рванулся, потом… впился зубами в волосатую руку Антона.

— Ой, сукин сын, что делает! — заорал верзила-шофер.

Пелагея в другой комнате дремала в постели. Спросонья, не разобравшись, что произошло, лишь заслышав крики и возню, проговорила: «Успокойтесь! Да успокойтесь же, прошу!»

Вася схватил со стола книги, сунул их в портфель и опрометью выскочил из дома.

До полуночи он бродил по улицам, а потом забрел в детский парк и устроился на ночь в игрушечном домике. Злость и волнение не давали заснуть. Да и мороз не щадил, пробирал до костей сквозь легкую одежонку.

Чуть свет выбрался из своего укрытия. Умылся из арыка и, голодный, поплелся в школу. А там… Словом, беда никогда не приходит одна.

На первой же перемене на него ни с того ни с сего налетел мальчишка из третьего класса и сбил с ног. Невыспавшийся, злой на весь мир, Василий поднялся с полу, нагнал обидчика и надавал ему тумаков. Теперь в свою очередь упал на пол с разбитым носом мальчишка-задира. Размазывая по лицу кровь и слезы, озорник с воплем кинулся на второй этаж, где в седьмом классе учился его брат.

На следующей перемене братья грозно надвинулись на Василия. Семиклассник не раздумывая кинулся с кулаками. Под конец пригрозил:

— Попробуй тронь его еще хоть раз!

После этого Василий не пошел ни в школу, ни домой. Скоро пристроился к какой-то уличной компании, научился воровать, курить. И однажды попался…

Исправительно-трудовая колония, казалось, наставила парня на путь истинный. Однако, выйдя на свободу, он не смог отойти от бывших дружков, снова взялся за старое ремесло и снова оказался на скамье подсудимых.

Этой весной Василий вышел из заключения. Ему исполнилось девятнадцать. Тревожные мысли все чаще не давали покоя: «Неужели так будет всю жизнь? Неужели человек не волен сам распоряжаться своей судьбой?» Не проходила тоска по книжкам. Увлечение далекого детства жило в нем. Порой он грезил книжками. Все чаще на память приходило заветное письмо однополчанина, его рассказ об отце, геройски погибшем. Крепла вера в свои силы и желание быть достойным памяти отца. Он твердо решил честно трудиться. Никакой другой работы не подвернулось. Подвернулась вот эта — Василий но договору нанялся рабочим в археологическую экспедицию.