Ахмедхан Абу-Бакар - Опасная тропа

Никаких признаков, что это письмо было отправлено по почте, нет; видимо, автор просто «беседовал с бумагой».

«Ни звонка от тебя, ни телеграммы, ни слова доброго, ни проклятия. И это тогда, когда я чувствую себя одиноким, покинутым, когда ты, единственная моя надежда, могла бы рассеять мои мучительные страдания. Я звонил тебе, звонил всю ночь из гостиницы «Будапешт», каждый раз со слезами умолял московских телефонисток, и они, уступая моим просьбам, без конца звонили в общежитие. Но телефон в общежитии то занят, то никто не подходит, потом подошла к телефону девушка, я был так взволнован, что принял ее за тебя, она терпеливо выслушала все, что я говорил, потом, раздался ее смех… Потом она сжалилась и сказала, что тебя нет. В три часа ночи тебя нет: я не поверил, просил телефонисток соединить еще раз, но они позвонили дежурной по гостинице и, видимо, сообщили о своей тревоге за меня. Не прошло и часа, как в номер постучалась нянька, очень похожая на мою мать, она просидела со мной до утра… Телефонистки были правы, потому что я недалек был от мысли покончить с этой жизнью, со своим одиночеством и отчаянием. Спасибо доброй старушке, которая обращалась ко мне не иначе как «сынок». Я поведал ей свои горести, а она утешала меня как могла. Утром я возобновил свои попытки дозвониться до тебя, но тщетно. Погода была нелетная, поэтому я дал тебе срочную телеграмму, чтобы ты пришла на место нашего свидания, а сам сел в поезд.

В вагоне я встретил много друзей, которые рады были встрече и угощали меня вином. Но думы мои были о тебе, только о тебе… Неизвестность угнетала, все люди вокруг казались во сто крат счастливее меня, какое-то неосознанное страшное предчувствие душило меня, цепко схватив за горло. Что же случилось? Что могло случиться? Неужели несчастье какое с тобой, девочка ты моя шилагинская, а может быть, что-то более страшное, может быть, мы уже… нет-нет, не могу я об этом подумать, не могу предположить, что ты не хочешь меня больше знать. «Это страшно, это страшно», — стучат колеса на стыках рельсов, поезд мчит меня в те края, что стали милей, дороже всего на свете. Вот и Кавказ, темные, сливающиеся с беззвездной ночью контуры гор за окном вагона, и где-то в степи мерцает тусклый огонек, это светится не окно в одиноком домике, это одинокий костер одинокого, как и я, путника… Я не спал, я глядел в темную ночь.

В полдень я сошел на перрон вокзала, где впервые меня никто не встречал, и так грустно стало на душе, хоть плачь. Недолго мне пришлось искать машину… подъехал знакомый шофер, слава богу, хоть одна душа знакомая, он услужливо открыл дверцу, и я сел со своим небольшим чемоданом на заднее сиденье.

Около кладбища шофер остановил машину, вежливо попросил разрешения подвезти еще одного пассажира. В машину сел горец в ватной телогрейке, он прихрамывал на одну ногу, на голове у него была изрядно поношенная кепка, из-под которой выглядывала седина, черные усы придавали его лицу угрюмое выражение. Обернувшись ко мне, он извинился хриплым голосом. Потом я вышел из машины и заторопился к условленному месту: вот и дома кончились, знакомый лесочек обступил меня со всех сторон. Тебя нигде не было. Цуэри, я решил, что ты, девочка моя шилагинская, прячешься где-нибудь в кустах боярышника или кизила. Я поспешил туда, поднялся на гору по крутой тропе, по нашей тропе, ведь проложили ее мы с тобой. Вот и лужайка наша в глубине леса, молодой дуб, на котором ты вырезала мое имя. Я бросил чемодан, вытер пот со лба в ожидании, что вот-вот ты приложишь свои нежные, прохладные ладони к моим глазам. Но тебя не было.

— Цуэри, — крикнул я в отчаянии. — Цуэри, девочка ты моя шилагинская, где ты? Цуэри, не томи меня! Это же я, твой Нури.

Я суетился, бросался в разные стороны, но нигде не нашел тебя. Вдруг послышался шорох. Я обернулся и увидел в кустах хромого попутчика. В руке этого человека что-то сверкнуло. Я встретил его хладнокровный взгляд, но не успел ни о чем подумать, как раздался выстрел. Гора двинулась ко мне, земля закружилась, я упал. Земля и горы исчезли, осталось небо, серое-серое, и я почему-то вспомнил строки:

Очнулся на больничной койке, вот так, любовь моя. Не знаю, не знаю, девочка ты моя шилагинская, где ты, что с тобой?»

Письмо написано на листке, вырванном из амбарной книги, синим шариковым карандашом.

«Это пишет тебе твой брат Рустам. Брат мой, Абу-Муслим, считай, что позора больше нет. Враг нашей семьи умер с именем твоей дочери на устах. Я взял на себя этот долг чести, чтобы оградить тебя и, твое достойное имя.

Раскаиваюсь ли я, брат? Скажу правду, да. Поторопился, кажется, я — легко ли лишить человека жизни. Ну да теперь все равно. Дела я сдал, хурджины мои приготовлены, и хочется верить, брат, что не дашь моим детям чувствовать себя сиротами. Дело сделано, хлопотать обо мне не надо, все равно ничего не поможет. Будь здоров, брат мой. Прощай.

Твой брат Рустам».

Письмо отпечатано на машинке на белой бумаге, но не отправлено. Нет ни конверта, ни почтовых знаков, ни адреса, кому оно обращено.

«Разве слово «люблю» способно выразить всю полноту чувств моих к ней, к девочке моей шилагинской, нежной и необыкновенно ласковой, с глазами, излучающими добрый свет. День и ночь в ее глазах, вселенная во всей бездонной глубине ее глаз. И сердце мое, мысли и чувства, радость и горе — потонули в ее глазах… Так прожил я четыре счастливых года. И вот наступила снова зима, ветер срывает с деревьев последние, будто покрытые лаком, желтые листья, они трепещут в воздухе, потом нежно опускаются на землю. Передо мной снова глаза моей Цуэри. Вижу в них себя, как хочется продлить это блаженство, как хочется верить, что я для нее остался прежним Нури. Последнее время сомнения стали закрадываться в сумерки моей души.

А сосед мой в палате такой оказался человек, о котором горцы говорят: без него земля облегченно вздохнула бы. Ничего его не интересует. Этот человек и жить не хочет, и умирать не хочет. Он дерзок с врачами, о каждом из них у него свое представление, но все вместе они никуда не годятся. С близкими и родными он такой же: доброго слова не вымолвит, всегда хмурый, недовольный. Со мной он просто до неприличия откровенен, хотя это меня только угнетает. Что можно сказать о человеке, если его не трогает даже рассказ о моей любви…