Ахмедхан Абу-Бакар - Опасная тропа

Лег спать, а заснуть не могу… В полночь встал, вышел во двор, порылся в мусорном ящике, достал из мятой пачки сигарету и с таким блаженством затянулся, ну, будто вновь женился! А моя Ума тут как тут.

— Так и знала! — говорит она. — Совести у тебя нет. Как маленький! И когда только ты станешь человеком…

Да, Ума-Ханум права. Когда мне шел тридцатый год, я услышал мудрые слова: «Настоящим мужчина становится к сорока годам!» И я решил ждать, просто на самотек пустил годы: мол, в сорок лет стану мужчиной, тогда и брошу курить. Исполнилось сорок, вижу — ничего не изменилось. И в пятьдесят лет остался прежним… Чего ж мне ждать теперь, когда, что называется, разменял седьмой десяток? Говорят же: научиться играть на зурне можно и в семьдесят лет, только играть придется уже в могиле… Так кто же тянет меня за язык кричать, что брошу курить? Нет, хоть это развлечение оставлю себе до конца жизни… Пусть дымится моя сигарета!

Дорогой Абу-Муслим! Я-то к тебе хоть через год приезжаю, но вот ты у меня совсем редко бываешь. Я понимаю: у тебя, конечно, немало дел, нелегко быть директором совхоза. Но зайти проведать друга, его семью, тем более, что ты часто бываешь в городе, наверное, можно. Ума моя все тревожится, мол, не обида ли какая мешает тебе посещать нас… А я думаю, что брат мой, с которым я сдружился далеко от родной земли в самые жестокие годы войны, когда вместе мерзли, голодали, вместе шли в атаку, даже ранены были одним снарядом, чтоб такой друг сейчас хранил какую-то обиду, не верю в это… Какие тут могут быть тайные или не тайные обиды? И поэтому если ты хочешь, чтоб в это лето я с семьей снова приехал к тебе в чудное шилагинское ущелье, где необыкновенно легко дышится, то прошу тебя навестить нас как можно скорее. Хинкал, конечно, в городских условиях, может быть, не такой вкусный, но ты знаешь, как моя Ума-Ханум готовит. Она передает твоей Настасье Лукьяновне большой привет и добрые пожелания.

Сын мой старший, тот самый Булат, который чуть не перевернул твою машину, когда ты доверил ему руль, уже скоро вернется из армии. А младший учится в политехническом институте… Есть надежда, что они станут хорошими людьми. Мое желание, брат мой, чтоб у тебя дела пошли в гору, чтоб совхоз твой гремел на всю страну, чтоб все-все у тебя было на «во!». Да, что я хотел написать: оказывается, твоя старшая дочь учится здесь. Это очень хорошо, но мне опять-таки обидно, что дочь моего друга ни разу не зашла, не проведала нас. Да, я однажды, когда шел к сапожнику, видел ее, поздоровался, но она с трудом меня узнала.

Красивая у тебя дочь, милая, добрая. Я расспросил ее обо всем. И мне не верилось, что не так давно мы ее и Булата провожали в Артек, быстро время летит, дети растут, мы стареем. Помнишь, тогда, проводив детей, мы зашли в ресторан отметить нашу встречу и ты сказал: «Подрастут они и, чем черт не шутит, может, и породнимся». Я эти слова тогда и жене передал, и она вдруг сегодня об этом напомнила. Надо бы, брат мой, нам встретиться и поговорить обо всем. Пусть и на нашей улице бьют барабаны. Я попросил Цуэри, чтоб она приходила к нам, но пока что она не была, видно, занята сильно.

Если будешь в городе, непременно заходи, не забывай друга. И в конце письма прими наши добрые пожелания Анастасии Лукьяновне!

Остаюсь всегда верным нашему братству, твой Али-Хаджи».

Продолговатый заграничный белый конверт, на нем две марки: на одной — вид высокогорной альпийской деревни, а на другой — знаменитый собор Нотр-Дам. Письмо отправлено из города Ниццы Нури-Саидом.

«Здравствуй, Цуэри! Здравствуй, девочка моя шилагинская! Судьба моя и надежда моя!

Пишу тебе из того края, увидеть который большое счастье, пишу, зная, что получишь письмо после моего приезда.

Итак, я в Европе. Я на прославленной певцами и поэтами земле Франции. Жил несколько дней в знаменитом Париже в отеле Комартен. Своей изысканной грацией и стройностью француженки обворожительны. Но с тобой, Цуэри, не сравнится никто.

На четвертый день вылетел из аэропорта Орли на лазурный берег Средиземного моря. В самолете я еще раз убедился, как необходимо человеку знание языков, особенно французского, такого щебечущего, ласкового, недаром его называют языком влюбленных. Очень жаль, что мы с тобой не знаем этого языка. Я знаю только «мерси» — оно здесь в ходу. Народ вежливый, добрый, веселый, везде слышны «мерси, мадам», «мерси, месье». И я подумал: и что нам, горцам, стоит в дополнение к нашим двум-трем языкам выучить еще один. Вылетел я вечером, и меня поразил закат — удивительный, такой на земле не увидишь… Во мне разом заговорили разные чувства: непостижимая грусть и необъяснимая радость.

Ночью прилетел в Ниццу, в курортный рай, который весь сияет яркими красками неоновых реклам, город богатых, с белокаменными дворцами, отелями и виллами, тесными чистыми улочками, город, как мне потом объяснили, построенный на русские деньги. Давным-давно русские князья и царедворцы приезжали сюда с деньгами и кутили в игорных домах, на эти средства можно было не один город построить. Я был в знаменитом казино в Монте-Карло. Результат: я проиграл тридцать четыре франка, игра была азартная, может быть, я все бы проиграл, если бы не оттащила меня от автомата сопровождающая нашу делегацию милая Ольга Клэр. Она сказала: «Теперь я поняла, что все горцы одинаковы».

И когда я спросил, почему она так подумала, она поведала мне притчу. Овернинцы — жители деревни Оверни, — народ степенный, скупой на слова.

Однажды, когда на поле работал овернинец, мимо шел парижанин.

— Далеко ли до станции? — обратился он к земледельцу.

Овернинец обернулся, посмотрел на парижанина, но ничего не ответил. И вторая попытка парижанина оказалась тщетной; тогда, махнув в сердцах рукой, парижанин пошел по дороге.

— До станции двадцать минут ходьбы! — сказал овернинец.

— А почему ты раньше мне не сказал? — удивился парижанин.

— Откуда я знал, какой у тебя шаг? — ответил овернинец.

По тому, что рассказывает о Франции наш гид, любезная и внимательная Ольга Клэр, я все больше сознаю, что французы — народ очень общительный, жизнерадостный и никогда не унывающий.

На машине мы поднялись на кладбище Замка. Это своеобразный пантеон города, где захоронены знаменитости разных стран. Ницца — город эмигрантов, город богатых и очень состоятельных людей, дорогой город… На земле Франции встречаются и могилы дагестанцев, бежавших от Советской власти в те далекие годы. Среди них немало и обманутых, которые умирали в нужде и нищете, вот предсмертные строки одного из поэтов нашей земли — Абдуллы: