Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— А про что говорили?

— Не слыхал. Руку он ей пожимал…

— Сон видал, что ли?

— Взаправду. Я даже один разок из рогатки его по коленке — цок, чтоб охромел.

— Ты бы ему — в зубы! — Игнат показал кулак.

— Я не сдюжаю.

— Эх, а казак. Не робь! Ну, а Любава что? Как? На вечера к невесте собираются?

— Хлопочут они… Папанька стол им делает, скамью длиннющую. По вечерам девчата приходют, песни играют… А Любава загореванная какая-то.

— Ну, это она притворяется, — разъяснил брат. — Чтоб мать свою не обидеть, подружек. Вроде как не хочется ей в станицу. А сама небось деньки считает… Да, гостей будет много. Так вот, припозднился шутник Каретников. Надо бы, надо мне в хутор наведаться. Выпей винца. Ты не пробовал такого.

— Я… я подарок припас…

— Ну, спасибо, мой пастушонок. Я вот тебе подарок сделаю. — Игнат сходил к крыльцу и бросил на плечо Демочке новые штаны. — Возьми. Ежели великоваты, перешьете. Хочу, чтоб и ты на свадьбе нарядным был.

— Спасибо, — прошептал Демочка, зажав под мышкой обнову.

— Иди в сад, иди. Ешь, что понравятся. А за Любавой… — Игнат весело погрозил. — Приглядывай!

Отец Игната резал поросят, баранов, птицу. Лилась по базу горячая кровь, стлался снеговой порошею гусиный пух. На речке с утра до вечера бултыхались подрядившиеся у Назарьевых рыбаки и раколовы. Из соседних домов волокли посуду, скамьи, табуретки и столы. На длинных веревках сушились выстиранные белые простыни и скатерти.

Плыл, растекался по станице от назарьевского дома запах жареного мяса, печеных груш, сдобного, на молоке замешенного пшеничного хлеба. Распахивая тяжелые ворота, на просторный баз въезжали гости, и всяк норовил обнять и облобызать жениха.

За три дня до гулянья свадьбу порешили справить на хуторе Дубовом у сватов: в станицу закатилась банда загулявших казаков-дезертиров. Не ровен час, нагрянут на свадьбу — им бы поесть да крепко выпить — и расстроят доброе дело.

Хутор спал, утомленный тревогами.

Высоко в предутреннем небе простонал самолет, а в соседнем дворе спросонья прохрипел петух. И опять все стихло, лишь в передней тревожно отсчитывали минуты часы-ходики.

Игнат слышал, как в зале прерывисто дышала Пелагея: тоже не спала, не иначе как мучилась и терялась в догадках — а что же станется теперь с сестрою, с нею самой, с мужем? Не знал этого и Игнат. Год назад жизнь круто свернула с широкого укатанного шляха на обочину. Надолго ли? Непонятно все и темно, как в этой комнатушке-заборке. И вот она, неожиданная встреча с Любавою…

Томительно-сладкое чувство охватывало Назарьева, когда вспоминал он невозвратное и дорогое — веселые хуторские игрища, ухаживанья за Любавою, иной раз про себя усмехался, зримо представляя былые беззаботные забавы. Иногда возгоралось жарким пламенем, а потом вмиг, как залитый водою костер, притухало давнишнее, не стареющее с годами чувство, но совсем не угасало. Бывало и такое, когда в памяти всплывали картины свадьбы, — приезд к невесте, растерянность и метания отца, слышал Назарьев отчетливо вскрики гуляющих, надрывный рев гармошки, — места себе не находил, брел бездумно куда-нибудь, кидался в лодку и до изнеможения греб веслами… Забыться хотелось.

Но никуда не уйти, не ускакать, не спрятаться от обид и горьких воспоминаний.

В назначенный день поутру, когда над курганом заиграло солнце, от назарьевского куреня покатили гости на линейках, подводах, двуколках. Верховые, красуясь, перегоняя друг друга, гарцевали по бездорожью на сытых выкупанных конях. А в голове свадебной колонны — отец и мать с женихом-сыном на фаэтоне, взятом напрокат у отставного генерала. Игнат сидел на передке раскрасневшийся — ворот шелковой сиреневой рубахи давил шею, — то и дело ворошил чуб, выбившийся из-под высокой фуражки, да поглядывал на завеселевшего кучера. Вскидывая головами, всхрапывала, рвала удила сытая тройка. В задке трясся сухонький дед, звякая двумя «Георгиями». Одет он был в широкие шаровары с лампасами, на облысевшей голове чудом держалась фуражка с красным околышем. Клубилась под колесами пыль, вздымались, поблескивали разноцветные ленты, вплетенные в гривы коней. Гулко стучали копыта, вызванивали бубенцы. Тонула в грохоте и взлетала опять разудалая песня «Посею лебеду на берегу, мою крупную рассадушку…» Лихо и гордо пронеслись по назарьевскому мосту, где весело трепыхался флаг, мимо кудлатого дуба. В лощине под бугром Красноталовым разметал свои подворья хутор Дубовой. С востока, со стороны голой степи, от края жгучих суховеев хутор огородил себя Ольхового, по берегам поросшей белой талой и терновником, от станицы заслонился садами и высокими тополями. Полынные бугры сдерживали с севера холодные ветры. Хутор сидел как в огромном зеленом гнезде.

Льнули хуторяне к окнам и плетням. Отвыкшие за годы войны от свадеб и свадебных песен, они глядели с завистью на нарядных коней, на веселых гостей из станицы и радовались чужому счастью. Игнат иногда оглядывался назад, и приятное чувство гордости и легкого страха охватывало его: быть ему нынче с невестою на виду у всех гостей.

Деревянные почернелые ворота невестиного база были закрыты наглухо, гостей никто не встречал. В маленьких окнах приземистого флигеля под камышовой крышей дернулись занавески. Мелькнули головы и пропали.

— Вроде как тут мы были… Или ты, жених, с радости обмишулился? — весело спросил отец.

— Да нет… вроде, — холодея, выговорил Игнат. — Может, они… в саду…

— Ну, приехали? — прохрипел в задке дед и привстал, глядя на дощатые воротца.

— Что за чертовщина? Или тут нелюди живут? — Отец молодцевато выпрыгнул из фаэтона, расправил белую под ремнем рубаху, топнул сапогами, шагнул через перелаз. За ним — дед, мать, Игнат.

— Заезжай! — распорядился отец. Дружки жениха распахнули ветхие воротца.

Фаэтон вмиг облепила детвора. На задних подводах хмельной голос затянул свадебную:

Игнат увидел на дворе выжженную кулигу: подавно смолили кабана, в коридоре — горка тарелок, кастрюли, прикрытые рогожей, новые хомуты под самым потолком. Пахло свиными выжарками, кислым квасом, луком. Игнат шагнул через порог, поискал глазами Любаву. Над высокой кроватью с цветастыми подушками, на стене, на гвоздике поблескивала подковка-игрушка, стопка книжек на столике. Напоминания кольнули недобрым предчувствием: и по сей день бережет подковку… Оглядел хмурых людей, сидевших недвижно на скамье, и похолодело в груди: случилось что-то. Отец невесты Колосков сидел за столом, накрытым скатертью, сутулый, обросший и почерневший в лице. Увидев гостей, он, будто к нему пришли с обыском, подался на скамье назад, потом приподнялся, упал грудью на стол, раскинув руки.