Иван Пузанов - В канун бабьего лета

В сенцах на широкой лавке сидел Демочка и плакал от обиды навзрыд, по-ребячьи вытирая рукавом нос. У раскрытого окна под высоким фикусом багровый от выпитого дядя жениха с далекого хутора Поганова сграбастал хлипкого гостя невесты, кричал на ухо:

— Каледин обобьет вам перья! Не туды оглобли повернули. Птенцы желторотые!

Отец Игната, захмелев, громко отчитывал свою сестру, Демочкину мать:

— Дура ты длинноволосая. Я что говорил? Откинь ты эти дурацкие думки про эту самую любовь! Не ходи за него. Любвей тебе захотелось? Это в песнях она есть, а жизнь не по песне делается.

— Да он хозяйственный, — оправдывалась сестра, — а вот из нужды никак не вылезем.

Раскосмаченная звонкоголосая гостья, вскочив на табуретку, завела песню:

Песню подхватили. Дядя Игната помогал в песне тем, что то и дело выкрикивал «Гах! Гах!» и огромными лапищами бил себя по бедрам, как гусак крыльями. «Выпьем!» — рявкнул густой бас. Завозились, загудели, зазвякали стаканами. Заревела гармошка, гости, гремя табуретками, пошли в пляс. У Игната рябило в глазах от нарядных кофт и вышитых сарафанов.

Вдруг, перекрывая гармошку и глухой топот танцующих, по-бабьи тонко заголосил отец Сысоя.

— Измордовали Дон, запоганили… Эх, жизнь. — Он закрыл ладонями мокрое лицо.

Гости, подхватив под руки сына атамана, вывели его на баз.

Игнат пил и не хмелел. Потом опрокинул подряд две рюмки — полегчало вроде, и показалось, что все это сборище — не въяве, а в полусне, потом сразу поплыли, завертелись перед ним гости, закачался пол. Игнат не помнил, как оказался в постели рядом с Пелагеей.

Минуло с тех пор двадцать пять лет, а Игнат отчетливо видит ту давнишнюю свою свадьбу: суетливого раздосадованного отца, хмурого дядю с далекого хутора, подплясывающего богомаза Деяна… Поди, ни у кого такой свадьбы не было.

В передней глухо хлопнула ставня. Поднимался ветер. Сын Гаврюшка заворочался в постели. Пелагея мягко прошла к нему, поправила одеяло, легла.

Игнат повернулся на бок, вытянул ноги и почувствовал, как заныли плечи. Три дня назад, возвращаясь с окопов от Волги, нес он всю ночь на своих плечах раненого стонущего летчика до ближайшего хутора. Видел Игнат на закате дня страшное зрелище — высоко в небе два немецких истребителя подбили советский самолет. Задымил он, завалился набок. Летчик выпрыгнул из кабины, над ним распахнулся парашют. Немецкие самолеты, будто играясь, пролетали над летчиком, заходили сбоку, строчили из пулеметов. Обмякло тело под парашютом, упал летчик на землю и не ворохнулся.

И теперь еще видятся Игнату горящие глаза раненого и хриплый голос в темном сарае при расставанье: «Браток, подойди». Игнат шагнул к низкому сенному настилу, стал на колени рядом с хуторянкой, бинтовавшей летчику ногу. Летчик обхватил Назарьева слабыми дрожащими руками, заговорил: «Спасибо, браток. Век не забуду. От смерти спас. Скажи хоть, как звать?» — «Игнат я, — тихо сказал Назарьев. — Ну, поправляйся». И шагнул в предрассветную ночь.

Любава… Она стояла перед глазами. Вот ведь как судьба повернулась, какой трюк выкинула. Много лет Любава была будто за какой плотной ширмой, а теперь вот рядышком, за несколькими домами. Во флигеле ничто и никогда не напоминало о ней. Фату Пелагея либо сожгла, либо кому отдала, старые фотографии, должно, украдкой сунула сестре, имени ее никогда не произносила.

«Надо нынче наведаться к Фекле. Надо, — решил Игнат. — Как-никак свои мы, не чужие. На игрища ходили, в одной речке купались…» Поглядел на темные ставни. Когда же рассвет?

По хуторам и станицам серой гадюкой ползла разруха. За рекою Ольховой, за казачьими хуторами в поселках и городах переставали дымить фабричные и заводские трубы, замирали угольные шахты.

Чужие голодные люди брели по улицам и переулкам хуторов в поисках куска хлеба.

В верховьях Ольховой в слободах вспыхивали пожары — доведенные до отчаяния бедняки сжигали усадьбы помещиков. Горький дым пожарищ доползал до казачьих хуторов и станиц, сея смуту и страх.

В Николаевской по ночам стукотели подводы, скрипели волы. Станица притихла в непонятном ожидании. А вечером вдруг где-то взметнется ястребом в немую тишину разудалая песня и оборвется, угаснет за закрытыми наглухо ставнями.

Утром заскрипят колодезные воротки, загремят ведра. Бабы с совками зашныряют из двора во двор за жаром.

Опохмелялись Назарьевы в станице три дня — тихо, без песен и плясок. Дядя утром, наливая в рюмки, упрекнул племянника:

— Супротивничал ты вчера, не ложился в постель с женою. Насилу я с тобой совладал. Да… ничего. Назарьевы сдобных баб прилюбливают. Окно ты у тестя разбил. Хватил какую-то подковку со стены и швырнул ее. Аж стекла брызнули… Ну, не беда… Хе-хе… Мы, бывало, парнями и не такое вытворяли.

Игнат отмолчался. Ему хотелось одного — случилось бы что-нибудь в станице диковинное, необычное, чтоб затмилась и позабылась его женитьба. Закатился бы знаменитый генерал да речь на площади сказал, обновилась (случалось такое) у кого икона… Потянулись бы с хуторов богомольные. Хоть бы возгорелась эта самая революция, про какую давно поговаривают и многие поджидают. Прошумела по хуторам и станицам. Потом, может, и полегчало бы: заменили неугодных строптивых министров в верхах сговорчивыми, прогнали злых атаманов и назначили добрых.

Но, как назло, один серый и ничем не приметный день сменял другой без крика, без выстрелов… Прогремит, пробуйствует где-то разудалая компания, покричит пьяно песни и утихнет. Погомонят вечерами у плетней соседи — и опять все стихает до утра.

Назарьев попервости молчаливо и придирчиво обглядывал молодую жену, обвыкался в новом положении женатого. Оставаясь иной раз дома наедине с Пелагеей, ненадолго осваивался, жена казалась даже вполне ладной и статной — большие глаза, высокий лоб, густые волосы, завязанные на затылке в тугой узел. Ему хотелось погладить ее, пожалеть. Нравилось в Пелагее смирение, ее виноватые и добрые глаза, готовность всегда угодить мужу. Была заметна в ней радость, оттого что попала в невестки богатого дома, это чувствовалось во взгляде, в голосе, в мягкой покорности и доверчивости.

Щи она варила вкусные, наваристые, так же как и мать, заправляла их старым салом, лавровым листом и укропом. В комнатах куреня появились цветы. Испокон века их не было в комнатах и на базу. Домашние с удивлением поглядывали на новшество, но цветы выкидывать не посмели.

Захмелев, отец однажды не шутя пригрозил сыну:

— Вижу, жена тебе не в совесть. На сторону поглядываешь. Не будешь жить с Пелагеей, пойдешь против моей воли, лишу всего, что тебе надлежит взять после моей смерти. Продам, прогуляю.