Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Дед тихо добавил:

— Ты, Игнат, на отца молиться должон. Из могилы тебя вызволил. Как-то захворал ты парнишонком. Посипел, глаза под лоб подкатил. Отец выпросил у атамана резвых коней и понесся с тобою в Новочеркасск к лучшим докторам.

Отец — злой. Мать страшится его косого взгляда. Если идет с ним по станице, то на шаг позади, чтоб видно было — почитает жена мужа и боится.

Как-то поехал Игнат с отцом за сеном. Взноровилась молодая необученная кобылка. Отец в кровь искусал ей уши, кричал так, что пузырился его окровавленный рот. Потом сек кобылку до тех пор, пока она, брыкаясь, не сломала оглоблю. Плюнул отец, швырнул в траву кнут и ушел.

Не угоди ему — в приступе злости сделает все, что взбредет ему в голову. Прогнать может. А потом — куда? Игнат не знал, что говорить жене, как ее ласкать? Да и нужно ли это? Эх, с Любавою-то небось все было бы понятно. На людях Игнат сравнивал жену с другими хуторянками, и Пелагея выглядела дурнушкой. Бросались в глаза крупные руки, сутуловатая спина. «Черт те что… — удивлялся Игнат, сравнивая ее со старшей. — Будто от разных матерей дочери. Стало быть, кто-то в роду дурной был». На второй неделе жизни в назарьевском курене Пелагея вдруг в лице изменилась — побагровели щеки и шея, распухли мочки ушей — хотела мужу угодить, понравиться и нацепила выменянные за комок масла у цыганки красивые сережки. Спала она неделю в кухне-летнице, не показываясь мужу на глаза.

Отец хмуро поглядывал на невестку, как на чужую, боясь при ней сказать словцо лишнее, касаемое той жизни, что ходуном ходила за усадьбою.

Дед поучал Пелагею, указывая палкою, что и где надо делать в хозяйстве, похваливал и напоминал непременно: «Это у вас там, на вашем худом подворье глядеть не за чем, поить, доить некого, а у нас заботушки хватает». Бабка покрикивала с печи, если видела, что невестка не так месит тесто или чистит картошку. И только мать тихо и ласково просила в конце дня: «Хватит. Отдохни, чадушка. Уморилась, поди?» — «Ничего, маманя. Отдохну до зари. Капусту бы на ночь полить. Завяла». И невестка хватала ведра.

Любил Игнат парнем пройтись по станице, покрасоваться. Наденет набекрень высокую фуражку, наяснит скрипучие сапоги. Идет — руки в карманах — вразвалочку. И теперь на горьком медовом месяце томился и страдал молодой муж. Он иногда выходил на вечерки, приглядывался к девчатам, зашучивал с ними, размышлял: жить с Пелагеей или бросить ее с приданым и подарками и уйти?.. А куда?

Как все скоро случилось. Игнат вспоминал кричащего злого отца, свадьбу. Казалось, что было это в тяжком оно. Но по двору ходила Пелагея… Нет, не сон был накануне бабьего лета, а явь, разухабистая, пьяная явь.

«Погожу пока уходить», — решил он. Ему казалось, что вот такая жизнь с Пелагеей недолго протянется. Смирился Игнат на недолгий срок. Все должно измениться. Непременно. Любава любит свою сестру и, конечно же, наведается в станицу, и вот тогда…

Иной раз он представлял Любаву истощенной, жаткой, близкой к раскаянию. Голодает и недосыпает она с мастеровым Дмитрием, живет в лачуге, исхудала, износила обувку и одежду, проклинает судьбу свою. И вот приходит тот час, когда она, измученная, порывает с голодной и постылой жизнью. Резко бросает в лицо Дмитрию горькие слова. Приезжает незамеченной в хутор. Кто-то из ее подружек тайно прибегает к Игнату: Любава хочет встречи, хочет просить прощения…

Игнат ждал и даже жалел Любаву-беглянку: придуманное ненадолго успокаивало его.

Игнат, проходя по станице, — что он делал теперь крайне редко, — держался спокойно, как прежде независимо, но стоило кому-нибудь из парней усмехнуться, подмигнуть, как Игнат бледнел, сжимал до онемения кулаки.

По утрам дочь Деяна-образника норовила пройти к роднику за водой мимо назарьевского куреня. В нарядном платье, с запрокинутой назад головой упруго и картинно выгибалась под коромыслом, дразнила красотой своего тела. «Насмехается, стерва», — злился Игнат.

А мать просила Игната:

— Ты не обижай Пелагеюшку. Хозяйственная, проворная. Мне-то как полегчало.

Пелагея чуть свет неслышно ускользала на баз, крутила колодезный вороток, доила и выгоняла в стадо корову, выпроваживала теленка, стряпала в летней кухне. Цепляла на коромысла круглые, плетеные из краснотала корзины, запихивала в них белье и бежала к берегу Ольховой — стирать.

Все делала молчаливо, повинуясь каждому взгляду свекрови. Встречался Игнат с женою за столом. Ела она торопливо, не поднимая глаз, сидела на краешке скамьи, будто присела на минутку к домашней компании и боялась посидеть за столом лишнего. Но муж примечал, как следит жена за каждым его взглядом, за каждым движеньем — хочет молчаливо вызнать, какое же любимое блюдо у мужа. Довольством светились ее глаза, когда она ставила перед Игнатом тарелку ухи, густо припахивающей укропом, или свиной холодец с квасом. Тихо и робко ложилась она в постель позже всех в курене. Молча лежала рядом с мужем, боясь к нему придвинуться или о чем-нибудь заговорить. А потом засыпала. А если поздно управлялась по хозяйству, чтобы не будить мужа, стелила в коридоре шубу и, утомленная, падала с одной мыслью — подняться раньше всех, не увидали бы ее мужчины, растянувшуюся в коридоре. «А небось до смерти рада, что в наш дом попала, — беззлобно думал Игнат, глядя на то, как хлопочет жена. — Да и какая от достатка откажется…»

Не было дня, чтобы Игнат не думал о Любаве. В каких она теперь краях? С кем? И хотелось, чтобы там, на чужбине, придавила бы ее жизнь, отомстила за Игната. «Пожалел я ее, надо бы покруче. Никуда б не делась, возилась бы с пеленками…» — раздумывал Назарьев над тем, чего нельзя вернуть и начать снова.

Ходил он на хутор, завернул на игрища. Там уже не танцевали и не пели хуторские парни и девчата, напуганные разбоем дезертиров, а перешептывались под тополями и рано расходились по домам.

Игнат хотел хотя бы ненадолго увлечься какою-нибудь красивой молодой девчушкой, чтобы подзабыть Любаву, чтоб не так болело по ней сердце, а может, навовсе вытравить из души. Но ни одна из девок, что на игрища стали захаживать, не приглянулась ему. «А не присушила меня Любава? — иной раз подумывал Игнат и успокаивал себя: — Нет, не должно. Да и брехня все это — присуха». Игнат, озорства ради, зашучивал с Феклою Путилиной, тянулся рукою к ее ожерелью — монетам, поблескивающим на высокой груди. Феклунья била его по руке, насмешливо укоряла: «Ты чего явился? Чего лезешь? Иди к своей ненаглядной Пелагеюшке».

«Видать, отгулял я свое», — жалея себя, думал Назарьев, возвращаясь берегом в Николаевскую.

Перемахивали через высокий забор назарьевского подворья худые вести: солдаты требуют всей власти рабочим и солдатским депутатам… Военно-революционный комитет назначил в Ростовском гарнизоне комиссаров… Среди офицерства приказ о комиссарах встречали без сопротивления… Шахтеры митингуют, в Учредительное собрание порешили голосовать за большевиков…