Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Не митинговать, а работать надо, — повторял всякий раз отец.

— Брешут, — говорил дед. — Стращают. Самого генерала Каледина перехитрить думают. Расшатывают деревцо, чтоб потом выдернуть. Не выйдет у них: корни глубоко сидят.

Примечая в сыне скрытое недовольство, тоску в его глазах, отец заговорил с ним, как с равным, признаваясь в думах сокровенных, что делал редко.

— Я вот над чем голову ломаю. Игнаха, — начал как-то отец, когда они остались в доме вдвоем. — Возле Белого колодезя есть поляна — ро-овная, зеле-еная. — Протянул отец и голову задрал. — С северной стороны — крутой бугор, затишек от ветров холодных.

— Знаю, как же… Напротив хутора Дубового. Мы туда парнишками за лазоревыми цветками ходили.

— Место уж дюже хорошее. Давно мне приглянулось. Конезавод бы там отгрохать. Как думаешь? А? Деньги в ходу должны быть. Прок не велик, ежели в чулке их держать. Начнем с малого, а потом… Что мы, хуже или беднее других? — Отец встал из-за стола, заходил по комнате. — Думаю, что недолго в городах бунтовать будут. Каледин зажмет. У нас такие рысаки будут! Чистокровные, верховые! Из-за границы купцы наезжать начнут. Золотом платить. Мы такое завернем! Скачки… призы… — Глаза отца забегали, скулы зарумянились. — Ну, а землицы для выпаса прикупим. Обговорю со станичным атаманом.

— Дело хорошее, — подтвердил сын, — да хлопот много.

— Вот и хочу, пока жив-здоров, завернуть дельце. Ты ить не сумеешь: мало возле деловых людей терся. А все тебе достанется. Не для чужого дяди стараюсь. Ну и вот что: ты будешь строить. Да. Под свой догляд возьмешь. Ты — семьянин, пора за большое дело браться. А для этого должон сам мастером быть, чтоб знать, кому и как указать, не обманули чтоб, не насмехались, а строили на совесть.

«Задобрить батя хочет, — подумал Игнат. — Или боится, чтоб не пошел я в загул от тоски. Что ж, конезавод — дело большое и, должно, доходное».

— Тут главное — начать, отважиться на такое, — горячо убеждал отец, ходя по комнате и потирая ладони. — Конезавод Назарьевых! Как, а? Лихо и громко!

Сын, довольный, улыбался, искоса поглядывая на возбужденного отца. Ему уже виделись высокие добротные сараи конезавода под бугром, резвые табуны неуков. И он, Игнат, на красивом вороном коне. С завистью поглядывают на него, хозяина, купцы и деловые люди станиц.

Не откладывая задуманного дела, на другой неделе отец привез на баз доски, бревна, а в воскресный день залучил в дом хожалого плотника. Сговорился с ним на базаре.

Коротконогий, моложавый на вид, с бородкою, мастеровой взошел на баз, снял с плеча мешочек. В нем звякнули инструменты. Расправил серую косоворотку, перетянутую узким ремешком, сказал, лукаво усмехаясь:

— А ученик-то при силе… — Мастеровой, щурясь, окинул взглядом крепкого в плечах молодого хозяина. — Боязно не угодить.

— Ничего, — сказал отец, — он не девка, а ты не парень. Нам дело нужно, учи на совесть. Не обидим.

— Ну, ежели не баловства ради, то… Уговор, говорят, дороже денег. Уж так повелось.

— Верно, чтоб зря доски не переводить, — поучал отец, — сделайте летний флигелек. Может, когда в жару там чайку попьем. — И пошутил: — А может, у сына семейство прибавится, так будет где старикам ютиться. А если в гору пойдет, старики помехой станут — опять же есть уголок.

— Сделаем, — посулил мастеровой, сузил умные с хитринкою глаза. — Если из дому выгонют, так за флигель не удержишься.

— Это ты к чему? — Гаврила кольнул мастерового недобрым взглядом.

— Так я…

— Тоже небось крамольных мыслишек нахватался. Мода нынче такая? Ну ладно, нам дело — важнее.

— И то верно. Будем учить строгать и пилить. Что умеешь — за плечами не носить.

Строгали в глубине сада в длинной клуне. Поначалу мастеровой дядя Аким рассказывал ученику, как называется каждый инструмент и какое назначенье имеет. Он любовно поглаживал ровные бока фуганка, холодное лезвие стамески, раскладывал в углу на столе, приговаривал:

— Каждый прибор по-своему дерево обрабатывает: один отсекает лишнее, другой долбит, третий приглаживает, приводит в божеский вид. Дело наше плотницкое занятное, наиважнейшее. Охо-хо, где б жила-ютилася мать-Расеюшка без нас…

Завизжали струганки на двух верстаках, запахло в клуне сосновой стружкой, дымком крепкого самосада.

Игнат поднимался раньше дяди Акима и торопился в клуню к верстаку — хотелось своими руками долбить, строгать, вырезывать, чтобы заслужить у скупого на похвалу мастера доброе слово. И было заманчиво, интересно — под его руками податливое дерево принимало другую форму, из обыкновенного суковатого бревна получались гладкие столбики рамы. И это делал он сам. Его охватывало чувство удовлетворения, похожее на то, как, бывало, он на скачках приходил первым. Не хватало лишь крика и гомона толпы. Ныли руки в локтях, ломило спину в первые утренние часы, а потом боль затихала. Игнат чувствовал, как крепче, ловчее становятся его руки, послушнее и ровнее ходит по доске фуганок.

— Хватка у тебя есть, ежели б всурьез взялся — хорошим бы мастером был, — рассуждал дядя Аким, сидя на досках, посасывая цигарку. — Великое это дело — иметь любимое занятие. Мастеровой человек везде и всегда нужон, а жизнь, по всему видать, к тому идет, что умелые руки ценить будут. — Немного погодя, непонятно к чему, добавил: — Дети наши должны быть умнее нас. Да вот средь вашего брата, казаков, примечаю, мастеровых мало. Норовят на чужом горбу. Брезгуют или ленятся? А?

Игнат чувствовал, что дядя Аким что-то не договаривает: либо побаивается, либо чего выжидает, чтоб потом сказать все напрямик, без усмешек. Игнат следил за его точными, неторопливыми движениями: щуплый мужичок, а проворный, ловко и умело инструментом орудует.

Пелагея приносила в кувшинах холодный взвар и квас, ставила на Игнатов верстак и уходила молча. Наведался как-то прасол Дорофей. Поскрипывая сапожками, сверкая наборным ремнем, обошел низкий каменный фундамент, потом спросил:

— Это что же у вас будет? Дворец или тайный притон для высшего станичного общества? — Смеялся: — Брось, Игнат. Тебе головой работать надо, а руки побереги для сабли, для женских плеч. А они, стервы-бабы, не любят корявых рук.

— Это кто вкуса в мужике не понимает, не в обиду будь сказано, — затачивая на оселке нож, проговорил дядя Аким.

— А ты, видать, нравился бабам, — не унимался прасол. — Избегался. Потому в драных штанах. И полысел от чужих подушек. Или выцеловали?

— Хорошая баба не на штаны глядит.

— Много в жизни повидал, а?

— Много походил, всякого повидал.

— И в каких же краях лучше?

— В такую пору везде худо. Может, и станет когда хорошо. Повсюду. И всем.

— Хм… Ждешь, стало быть?

— Человек — он такой, живет и все хорошего ждет. А ждать-то уж и надоело.