Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Понятно, что ты за гусь. С виду тихонький, а власть переменится, будешь на нас верхом ездить.

— Всю жизнь пешком хожу, мил человек. И вам советую. Для здоровья хорошо.

Прасол потоптался, покашлял, поглядывая исподлобья, и ушел. Игнату было радостно оттого, что дядя Аким вот так отпел заносчивому и гордому прасолу.

— Жалко мне таких, как прасол, — сказал мастеровой. — Глядел я за ним на базаре. Ловок в делах базарных. Богатый человек, вроде бы видный, — нарядный и при силе, а за плечами ничего и нет. А ну как переменится жизнь? Да надо будет на кусок зарабатывать?

Игнат молчал.

— Люблю свое дело, — хвалился дядя Аким. — Рыбак, к примеру, наловил сазанчиков, продал, их и съели. Шахтер нарубал угля — сожгли уголь, в трубу пустили. А я сколочу хоть сараюшку, хоть чужому человеку — отойду, погляжу, хе-хе… я сделал. Одному хозяину на Украине под Харьковом флигелек для сына поставил. На новоселье был, вхидчины у них называются. Угостили изрядно, харчишек на дорогу дали. А стал уходить, поглядел на флигелек, на крышу зеленую, на окошки веселые — и заплакал. Э-эх…

— А чего на одном месте не живешь? — спросил Игнат.

— Случилось так — крова лишился. Недоимку не уплатил. А тут сына в армию загребли. Потом жонка померла. Жутко мне в деревеньке одному стало. И — пошел. Хожу, и все кажется мне, что где-то за бугром лучшая жизнь есть, справедливая. Эх, неровно люди живут. От этого и смута идет, недовольство.

— Да, не повезло вам.

Узнав о неудачной женитьбе Игната, мастеровой рассуждал:

— Человек должон быть, по моему разумению, хозяином своей судьбы. Это ты сплоховал, что характер свой не оказал. Зачем тогда и на свет приходить? Надо такую жизнь сделать, чтоб в услажденье жить и умирать не хотелось. Да, полмира скачет, а полмира плачет.

Мастеровой не насмехался над хозяином, не хулил и не проклинал. Он как бы с собою разговаривал, не стараясь навязать Игнату сужденья своего, и вот этим, прилежностью к своему делу и болью за других людей, нравился мастеровой молодому хозяину. Игнат в обед подсовывал дяде Акиму жирные куски, норовил отдохнуть с ним рядком в холодке под грушею.

— Пойдем, — первым говорил мастеровой. — Бросай семечки грызть. Дело ждать не любит.

Не раз перед заходом солнца приходили дружки Игната, галдели:

— Игнаха, хватит тебе в стружках ковыряться, пойдем к шинкарке. У ней нынче свежий первачок. Крученый.

— Некогда мне.

Парни уходили, дядя Аким выспрашивал:

— Кто они?

— Этот, длинный, сын купца, а белобрысый — сын лавошника.

— А-а… Вот Серега, сосед твой, не заходит к тебе.

— Не дружим мы.

— Не одного поля ягоды? А небось, когда без штанов бегал, дружил с ним, а? Серега — парень смышленый. Бедно живут, детей у них много. Видал я, нажарили они семечек, делют меж собою ложкою. Праздник у них. Роятся над столом, как мошкара.

Бывало, ребятишками не расставались соседи — Игнат с Сергеем. Вместе ели, вместе бегали на Ольховую в жару и ледоход, ходили за красноталом. Потом — раздружили. Работал отец Сергея все лето у Назарьевых — косил сено, убирал хлеб, скирдовал солому. При расчете Назарьев недоплатил соседу. Поругались они крепко. Сергей с того дня в назарьевском курене не показывался.

Вечерами дядя Аким выходил на проулок покурить на завалинке, перекинуться словцом с соседями. А потом тихо брел к стожку сена, укладывался спать на лохматой шубе.

На рассвете покрова дня Гаврила затупотел по ступеням крыльца, загомонил на базу, о чем-то прося невестку. И когда поднялись сын и плотник, объявил:

— Праздник нынче. Гулять надо, а не работать. Садитесь к столу. Мы все в делах, в делах, а погутарить об жизни некогда.

Умылись, уселись возле кухни-летницы под навесом за длинным низким столом. Хозяйка-мать, как было издавна заведено, поначалу поставила хлеб на подносе и соль в солонке. Гаврила принес из погреба четверть мутного самогона. У жаркой печи молчаливо хлопотала Пелагея.

— Затишек у вас… — заметил Аким, усаживаясь поудобнее.

— Да, шум не долетает, на краю живем, — согласился Гаврила.

— Я не про то…

Загремели тарелками. Аким не договорил. На столе стоял кувшин с квасом, жирный холодец, самодельная колбаса, мясной соус, вяленая рыба, огурцы, помидоры. Гаврила окинул взглядом тарелки, заметил в глазах мастерового довольство и нетерпенье, предложил:

— За праздничек! За то, что по хозяйству до белых мух управились. С богом!

Чокнулись. Выпили. Дед, на ходу приглаживая пятерней взъерошенные волосы, скакнул по ступеням, уселся рядом с сыном.

— Ты, Аким, ешь. Отъедайся у нас, — посоветовал Гаврила, накалывая огурец. — А то попадешь к другому хозяину-жадюге, с голоду уморит.

— Спасибо.

— Ну, как ученик?

— Ухватистый. И дело понимает. Думаю, в жизни это ему сгодится. А жизнь протянется — всего в ней достанется.

Игнат вдруг подумал о том, а не предвидел ли отец того, что когда-нибудь переменится жизнь, и затеял работу с плотником для того, чтоб сын к делу прислонился, не пропал бы с голоду?

— Один живешь, бобылем, — Гаврила сожалеюще глядел на мастерового. — Негоже. А чего землю топчешь из края в край? Обживайся в нашей станице. Не пропадешь. И обженить могем. Вдов нынче много. Попадешь на готовое хозяйство.

— Станица ваша хорошая. Речка, зелень… Да боюсь, не приживусь. Иногородний я, чужой.

— Мы, Назарьевы, не последние люди в станице и мастеровых привечаем. В случае чего — заступимся. Был бы деловой человек. Мы живем особо, по-другому. Работники едят с нами за одним столом. Платим по уговору, иной раз с надбавкою. И сами, когда страда, не попиваем чаек в холодочке. И постов в таком разе не блюдем. Мы — семья трудовая.

— Староверы мы, — добавил дед. — А упалился человек — заходи, запускай свое ведро в колодезь. Пей, хоть захленись. Мы не такие, чтоб перед иконами поклоны бить, а голодному в куске отказать.

— Вроде бы и верно, а все ж вы — хозяева. — Не то упрекнул, не то позавидовал мастеровой. — Живут у вас в станице все разно. Один белую булочку жует, а другой жмых грызет, животом мается. А уж мне-то… Хозяин средь бела дня с бедного рубаху не сымает: неловко вроде, да и на грабеж похоже. А когда этот бедняк всю неделю на хозяина работает, это дозволено.

Пелагея, прислушиваясь к разговору, перестала греметь тарелками и конфорками. Дед покосился на мастерового. Гаврила заерзал на скамье, видно было, что не рад он был, что затеял этот разговор.

— Выходит, мы, Назарьевы, народ душим, кровь его пьем. Так? — спросил, наваливаясь на стол, Гаврила.

— Ты погоди серчать, ты поразмысли.

— Ну-ну… Эх, были бы мы плохие, не ел бы ты за этим столом, не ел бы так сытно.

— За своим бы ел. Кричите вы на Донщине: мы, казаки, едины должны быть. Так? Землю Войска Донского защищать. Чудно́. Едины! А едят все свое, и всяк по-разному. Вот в чем загвоздка. И не стыдно богатому сытно есть, в хромовых сапожках похаживать, на своего брата казака бедного глядючи. Едины! Смехота.