Иван Пузанов - В канун бабьего лета

Игнату интересно было повидаться со сверстником, какого не видал долгие годы, но и ему почему-то хотелось, чтобы непрошеный гость ушел поскорее, но Сысой сидел и по тому, как ощупывает Игната острыми глазками, Игнат понял, что сказал не все.

— На службу ко мне пойдешь? — Сысой сузил глаза.

— А какая служба? Да и какой я служака. — Игнат пошевелил тремя пальцами правой руки.

— Порядок наводить. Властям помогать. Не самолетом управлять зову. Мельница разорена, чинить надо, хлеб молоть. Главные немецкие части вот-вот придут — встречать надо. Да и по-доброму, с хлебом-солью. Помнишь, как в восемнадцатом генерала на мосту встрели? Красиво как? По сей день помнится.

— Погожу я… подумаю. Прикину, что к чему.

— Прикинь. Учительница хуторская немецкий знает?

— Не вникал.

— Порядка нету. Много бродячего народу шляется, — ругался Сысой. — Глядеть надо, не напакостили чтоб, твой же дом не сожгли по злобе. В станице одна бабенка споила офицеров, а сама, дьявол в юбке, в бензиновые баки сахару насыпала. Машины отъехали за версту — и остановились.

— Подсластила… хе-хе. Может, лучше сделать хотела, угодить.

— Обсобачился народ, забыл про всякое понятие об уважении, об почитании. Ха, баба, а сообразила. И не жалко ей, чертовке, было сахару. А на шахтерских поселках какая-то учительница совратила рабочих шахты взрывать. Учительница вроде из наших мест. Так вот. Облаву надо… на днях. Прошерстить… — Сысой покосился на дверь кухни-летницы. — А то идешь по хутору, как в потемках. — Сысой промокнул платком вспотевшие залысины. — Так ты подумай. Нелишне тебе вспомянуть, кто тебя кровно в семнадцатом обидел, счастье твое украл из-под носа, кто вытурил деда и отца. — Помолчал, добавил жестко. — Да и свадьбу я твою помню…

Ворохнул старое, ударил по давнишней болячке. Давно никто не вспоминал ему про это.

— Прислоняться надо, — советовал Сысой. — Чем скорей, тем лучше. Доверия больше. На отшибе не проживешь. Жизнь, она всех на свое место ставит.

— Это верно, — задумчиво согласился Игнат.

— Я, конечно, погожу, но ежели дойдет до серьезного — не обессудь. Не за тем ехал. — Сысой заворочал плечами. — Крутой буду. Я свое возьму.

Игнат почувствовал, что этот свое возьмет, за глотку возьмет и не охнет. Сысой поднялся.

— Пойду, окунусь в речке. Эх, родимый воздух! Видал я нынче Жору Чуваева. Постарел, но при силе, быка может свалить. Да, указничек Афанасий не заявился?

— Не знаю. Никуда не хожу.

— Должон приехать. Поджидаю. А энтот из парткома, усатый, укатил?

— Да, с семьей.

— Сквозанул, гад. Жалко. Поговорили бы по душам. — У Сысоя затряслись губы. — Порчь. Я б ему подлянку подкинул. Говорят, Демочка при отступлении речь говорил. Мол, грудью станем. Хе, пастушонок. А Казарочка в активисты полез. Туда же, хромая сволочь. Надумаешь — заходи. Я буду или в бывшем Совете или у тетки Клавдии.

— У кого? — переспросил Игнат. Ему показалось, что он ослышался.

— Ну, у раскосой вековуши. На птичнике курочек выхаживала для вашего председателя.

— А-а, знаю, как же… — Игнат теперь понял, кто тянул вчера жалостливую «отцовский двор покинул, братцы, я…». Это же рядом с домом Феклуни, где притаилась Любава. За спиной простонала Пелагея, зашептала: «Господи, сохрани ее и помилуй…» «А чего это он Нюрку помянул? — раздумывал Игнат. — Пожалел через двенадцать лет. Чудно». Весь хутор знал про то, как гулял Сысой с дочерью отставного офицера Нюркой и как та бросила его, а Сысой вытребовал затраченные на нее деньги, подаренные бусы, косынку.

«Да, этот свое возьмет. Он не одному хуторянину кровь пустит, — с болью и злостью заключил Игнат. — Столько лет злобу копил. Будет мстить, даже за то мстить землякам своим, что жили они на хуторе, а вот он далеко».

Шутов вышел на проулок. Подбоченясь, запрокинув голову, пошагал к берегу Ольховой. Игнат долго глядел ему в спину. Слетаются… Да, неспроста слетаются… Вроде как ждали этого часу. Сказал, недобро усмехнувшись:

— Повезло на старых друзей. Впору хоть самогон заваривать да гулять на радостях.

И Пелагея не поняла, то ли Игнат и впрямь радуется, то ли горько смеется. Спросила:

— Чего он приходил? Откуда взялся?

— По делу он. Откуда взялся? Гм… С того свету.

Над хутором плавала сизая дымка, низко, едва не задевая верхушек тополей, с ревом пролетали самолеты с белыми крестами на крыльях. Черные тени от них проплывали по улочкам и проулкам хутора.

Игнат ходил по двору, срезывал шляпки подсолнухов, кидал в кучу. Сын Гаврюшка брал по одной шляпке и, спотыкаясь о комья земли, носил их к кухне. Игнат изредка злобным взглядом провожал пролетающие самолеты. Летят, летят к Волге темной тучею. Летят, чтобы убить, убить. Что же теперь там?.. Ад кромешный? И ничем не достать, не остановить рычащие в небо машины.

Думалось и о ночной неожиданной встрече. Назарьев сравнивал ту молодую Любаву с этой. «Да уж и я не тот, — признался с грустью Игнат. — Бегут годы. А может, и было бы так, что не получилась жизнь с нею. Но обмануть… Так обмануть…» И он чувствовал, как опять подступает, закипает в нем злоба. Разбухает она, давнишняя, зачерствелая, рубцом затянутая. «И не забоялась тогда, рискнула на такое, а время было непонятное, вот как теперь. А зачем приехала? Уж не она ли совратила кого-то шахты взрывать».

— Не торчал бы ты на виду! — крикнула приглушенно с проулка Пелагея. — Увидят немцы и в гости пожалуют, — Она подошла к мужу и начала торопливо, шепотом: — Деда Назара ударил немец. Дедуня так и залился кровью. Страх-то какой.

Гаврюшка ухватился за подол матери, глядел то на отца, то на мать.

— А за что он его?

— Гуску не отдавал. Драка у них началась. — Пелагея зашептала опять, зыркая по сторонам: — Любава сказала, что завтра по нашему шляху пойдут ихние танки. Много. Дивизия целая. И каратели следом за ними.

— Каратели? А кто они такие?

— Ну, допросы чинят: где, как жил да что делал при Советской власти. До всего дознаются. В станице они нынче с утра. Во всем черном, и кокарды у них с черепами. Знаешь Веру Самсоновну? В исполкоме секретарем была?

— Ну?

— Убили. Сожгла она перед ихним приходом какие-то документы. А всех стариков-коммунистов в сельповский подвал загнали и замок повесили. Господи, что на белом свете делается?

— А за что Веру-то… Соседка моя… Так сразу — убили? А может, брехня?

— Люди оттуда нынче утром прибегли. В погребах хоронятся. А зарею и дядя Аким тоже… к Казарочке с узлом приплыл на лодке.

Верку убили… Просил ее как-то Назарьев помочь достать железо на крышу. Посулила. Гаврюшке подарок передала — коня на колесиках, пряники. Когда-то давно покойная мать хотела ее в жены Игнату.

— А парнишонка Ильи Багрянцева повесили на площади.