Иван Пузанов - В канун бабьего лета

— Его-то за что?

— За то, что отца Ильей звали.

— Не пойму.

— Парнишка-то — Владимир Ильич.

— Ну?

— Господи, да звать его как и Ленина. Вот за что.

Игнат, соображая, щурился, хмыкал и все еще не верил тому, что сказала жена. За то, что парнишку звали Владимир Ильич… Но Пелагея никогда и ни в чем не обманывала Игната.

— Любава сказала, что Сысой уже списки составляет, приготовляется гостей встречать. Сильничают, говорят, немцы. Так Надюшка Никитина, красотуля, нажигала лицо крапивой, чтоб подурнеть. Опухла, бедная, в шишках. Страшная.

Сажают… Игната не посадят. За что сажать? Ему, пострадавшему, по словам Сысоя, потерявшему землю, мельницу, курень, привилегии должны дать. Но Игнат ощутил неприятный холодок на спине: что-то диковинно страшное и, по всему видать, неотвратимое накатывается из-за Красноталового бугра, из родной станицы.

— Откуда она, сестра, все знает? — недовольно спросил Игнат, спросил впервые у жены о Любаве, назвав ее сестрой. — Сорока на хвосте принесла?

— Да уж знает… — Пелагея опустила голову, но не уходила. Он чувствовал, что не все сказала Пелагея.

— Ну, чего там? Говори.

— Хворает Любава. Жар у нее.

— Фельдшерицу позови.

— Позвала. Да вот… — Пелагея оглянулась. — Надо, говорит, Любава, чтоб не прошли они, танки. Задержать бы их хоть на три-четыре дня.

— Как это? Всем хутором на шлях выйдем с вилами и топорами?

— Они же через мост… Больше им некуда… Через мост… Любава хотела сама… Ей заданье дадено… Вот.

— А-а, — протянул Игнат и удивился жениной смелости. Поглядел молча на нее сверху вниз, она не отвела безропотно взгляда, как бывало. Вытер руки о штаны, кинул взгляд в сторону реки. Вот как… Задержать… Танки… Вот так Пелагея…

— Идет пагуба на людей, страшная пагуба, — зашептала Пелагея и, угнувшись, приложив ладонь к виску, будто защищаясь от горя и обиды, пошла к кухне.

Игнат тяжело поднялся на крыльцо, шагнул за порог, остановился. За какое дело взяться, куда подаваться? Сидеть и ждать? Кого и чего ждать? Никогда он не чувствовал себя таким растерянным и слабым. В комнате показалось душно. Давили стены и низкий потолок, не давали просторно шагнуть старинный комод, сундук, цветы в круглых цветочниках. Как уйти от всего этого? Как забыться? Открыл комод, приподнялся на носках, ухватился за горлышко бутылки. Вытащил пробку, плеснул водку в стакан. Глядя в окно, поглаживал холодное стекло граненого стакана, потом поставил его на подоконник. Молча, задами через терновые кусты продрался на садовую дорожку и побрел на окраину хутора. Уйти бы от всего этого куда-нибудь, чтоб не слыхать, не видать ничего. Но куда уйдешь, где схоронишься? «Чего взялись за меня, чего я им понадобился? Дожил, и те и другие — нарасхват», — угрюмо посмеялся Игнат над собою.

Из флигеля Феклы вышла учительница немецкого языка По-старушечьи повязана темным платком, с палкою, в старом со сборками платье. Тоже неспроста, должно, заходила к Любаве. А он опять — один.

За левадами встретил Демочкиного деда Назара — сгорбленного, с длинною белою бородою.

— Здорово, дед. — Игнат остановился.

— Слава богу, Игнатушка. — Дед обеими руками оперся о палку. — Что дальше будет, а? Седьмой десяток доживаю, а никто так не обижал… Мокрогубый пацан немец ударил… Подавился бы он гускою. — Дед вытер слезящиеся глаза. — Срубили мою любимую яблоню и ею прикрыли разбитую машину на шляху. Диковинное в мире творится. Живет себе человек спокойно, землю пашет, детей нянчит, и приходит чужеземец, вроде бы такой же — с руками, ногами, обличье людское, не зверь вроде, а начинает над этим мирным человеком, какого он в жизни не видал, измываться. Почему? По какому праву? Умирать скоро буду, а вот так и не мог понять я вот таких людей-зверей. Ну, ежели б мы обижали, грозили… Эхе-хе… В прошлую войну они вроде не такие злые были. Нынче озверели. Либо нацелились вовсе изничтожить нас, а? Как думаешь?

— Не пойму я, дед, ничего. Не огляделся.

— Ну, вон гляди, понимай. — Дед Назар вытянул шею, шевеля беззвучно губами и часто моргая.

По проулку бодро вышагивал немец-блондин в трусах и сапогах, с автоматом на груди. Свернул во двор детсада и, чтобы не обходить, зашагал напрямки. Захрустели под его каблуками брошенные впопыхах деревянные и жестяные игрушки. Прыгнул через плетень, остановился возле погреба, ловко снял автомат, ударил прикладом по замку. Звякнул, падая на землю, замок с пробоем.

— Вот как… — Дед покивал, вздохнул. — Это вот мало их и спокою нету, ну а если много станет? — спросил дед и ответил: — Не будет нам житья. Люди чужие, загоны и порядки у них — волчьи. Мы им нужны как сила рабочая, безответная. Э-эх, хворал я нонешней весною, а теперь жалкую, что не помер своей смертью.

— Ты ж всегда умел со всеми ладить. А теперь как?

— Всякое я переживал в жизни — и голодал, и в тряпках ходил, и мерз на холоду, а все ж духом не падал — свои люди были рядом, выручали. Бывало и такое — отругаешь начальника, и не обидится он: свой. А теперь… Беда идет, Игнаша. Такой беды на земле не было.

— Ну, так как же теперь? Ждать будем?

— А чего выждешь? Теперь не сидеть надо. — Дед поглядел испытующе на Игната. — Сдюжеет тот, у кого нервы покрепче. В прошлые войны на супостата за Россию всем миром поднимались.

Игнат взошел на Красноталовый бугор, поглядел вокруг. Хутор раскинул свои сады и левады в затишке, в падине, неподалеку от шумного торного шляха. Притих хутор, посуровел, казалось, отгородился от всякой жизни. Дворы опустели, застыли, вытянув длинные шеи, колодезные журавли. В низине над рекою у самой станицы стлался вязкий вонючий дым. И птицы-то куда-то улетели от грохота и чада. Клоками висят брошенные гнезда. Поди, все зайчишки и лисята подались, куда глаза глядят. Так земля осиротеет и омертвеет.

Игнат взошел выше по бугру, взглянул вокруг и онемел от увиденного — степь зияла круглыми ямами-воронками, аспидно-черными кулигами выжженного хлеба. Бомбили, когда он долбал киркою землю под Сталинградом. В садах, будто срезанные могучим ударом сабли, торчали белые култышки деревьев, валялись свянувшие ветки. Обгорелые стволы задрали кверху черные растопыренные лапы, казалось, вот-вот крикнут «караул!».

Изругались как над землей. До слез стало жалко с детства исхоженную вдоль и поперек степь. Не видал в жизни своей, чтобы так над землей измывались. Сшибались в революцию свои — красные и белые — кровь лили, но не разоряли так; не топтали, не жгли, прижеливали добро, знали, что вернутся к своей земле-кормилице. Припомнился давнишний разговор на степном хуторе Суходольском. Красногвардеец — балагур Терентий говорил про Невского и Кутузова. Лихо дрался народ в ту давнюю пору. В революцию — побили белых, дали укорот отъявленным бандам, чужаков вовсе прогнали из России, а как теперь будет?