Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Я к хозяину подступился и в окно показываю: «Ты мужик или не мужик?» Хозяин смутился и мямлит, что парень этот, Хаким, больно сердит бывает и лучше, мол, с ним не связываться. Тогда я кинулся к своему фанерному чемодану и собираться начал. «Куда?» — испугался хозяин. «На кудыкину гору, — отвечаю. — Сейчас я уйду, а ты зиму без печки будешь куковать».

Хозяин с лица сошел, меня за руки схватил. «Не дай пропасть! — кричит. — Барана в придачу дам!» — «Ты лучше своего Хакима за руки хватай, — говорю. — Трус! Твою родственницу на позор тащат, а ты, баба в штанах, сидишь, ухмыляешься».

Подтолкнул я его к двери, а за порог он сам перевалился. «Случай чего, кричи мне, — шепчу ему. — Тогда у меня будет полное основание заступиться за тебя, как за хозяина и благодетеля своего».

Хозяин пошел к Хакиму, Тот уже тащил девчонку со двора, будто добычу какую. Я взялся за лопату и в корыте помешиваю, а сам искоса наблюдаю всех троих. Хозяин доплелся до Хакима и начал умолять его отпустить Мадину. Тот оглянулся на мужичка, будто на пустое место, и опять за свое.

Мужичок мой потоптался, на меня поглядел. Я подбадриваю его, мигаю. Тогда он кинулся к Хакиму, в плечо ему вцепился. Хаким стряхнул его, как щенка надоедливого, и дальше девчонку волокет. На счастье мое, заорал хозяин. Я взял лопату наперевес и побежал к Хакиму. Не ожидал он такого оборота. На меня смотрит, черный весь от бешенства, а губы на глазах моих белеют, будто от мороза. Но девчонку наконец-то выпустил.

Мадина упала в траву, но тут же вскочила, кулачки сжала и на нас смотрит.

Хаким встал ко мне лицом к лицу, шагнул. Я покрепче взял лопату, изготовился. Парень немного дрогнул, глаза чуть прояснились. Быстро нагнулся он и выхватил из-за голенища сапога австрийский штык. Мадина закричала и кинулась ко мне.

— Назад! — заорал я на нее. — Или ты мне руки связать хочешь, погубить?

Хаким как увидел меня оскалившегося, изготовившегося к смертному бою, понял, видно, что на его силу нашлась достойная сила и отпор мой для него будет последним. Заругался он, заматерился, да все по-русски, да все со смаком.

Но… отступает Хаким помаленьку, на лопату мою глядит, как привороженный. Умеет самый злобный человек себя осадить, когда отпор в людях видит.

Остались мы втроем. Хозяин уже не рад ни мне, ни печке будущей. Сильно он боялся Хакима. Постоял возле нас и, расстроенный, в дом ушел. А мы с Мадиной друг на друга глядим. «Надя, — улыбаюсь я. Она молчит и голову опускает. — Не хочешь замуж за Хакима?» Она мотает головой. «А за меня пойдешь?» Она еще ниже опускает голову. Вот и приехали, получается.

Смеркаться стало, она белочкой шмыгнула к себе на сеновал. «Вдруг Хаким к ней нагрянет?» — думаю. Взял лопату и по лесенке полез.

— Назад! — кричит она сверху и над моей головой старым колуном машет. — Погубить меня хочешь?

Я растерялся: то ли шутит девчонка, то ли всерьез моими же словами меня останавливает.

— Назад! — опять кричит и лесенку ногами от стены отталкивает.

Я обиделся и слез.

— Пусть придет ночью Хаким и обженит тебя, — говорю я снизу. — Я защитить тебя хотел.

Она увидела лопату в моих руках и поняла мои добрые намерения. Отбросила колун и улыбнулась.

Примостился я у входа на сеновал, с лопатой и колуном. Мадина легла поодаль, на свой топчан. Оба не спим. Я боюсь уснуть и прозевать Хакима с его австрийским штыком. На всякий случай лесенку наверх затащил. У Мадины свои причины для бессонницы: как дальше жить, не оставит ее в покое Хаким.

Лежит она под одеяльцем длинная, узкая, притихшая. Личико смуглое опечаленное ко мне повернула, смотрит на меня черными глазищами не мигая.

— Надя, — говорю я тихо и весь сжимаюсь. — Мин хине яратам…

Она молчит. Потом заговаривает быстро, сердито:

— Это хороший слова. Не надо так смеяться. Ты плохой джигит, Павел…

— Я серьезно, Надя. Завтра я кончу печь. Как же я тебя здесь одну оставлю? И Хаким, и твой родственник — оба хороши, из одной стаи. Не отдадут они мне тебя по-доброму. Так ведь?

— Ты едешь Михайловка. Хаким будет искать жена. Я не хочу, — раздельно, с трудом подбирая слова, сказала Мадина.

— Тогда я увезу тебя.

Я приподнялся и, мешая русские и башкирские слова, предложил Мадине уйти из аула завтра ночью.

Лицо ее разгладилось, она впервые за вечер улыбнулась. Однако стоило мне приблизиться к ней, как Мадина села в постели, замахала руками и сделала сердитое лицо. Стыдливая сдержанность ее удивляет меня всю жизнь. Иногда мне кажется, что у нас не было медового месяца, первых горячих супружеских лет, детей, а рядом со мной живет, дышит, встревоженно поводит глазами малознакомая красивая женщина, такая всегда желанная и близкая, но не устающая сдерживать тебя, разрешающая ласкать себя глазами, улыбкой, словами, но не выносящая нетерпеливых жадных рук, супружеских вольностей. Оттого, наверно, не стареет Надя в моих глазах, и мне кажется, что мы с ней год от года привязываемся друг к другу все больше и нашей сердечной привязанности нет конца и пределов…

МАТЬ: — Большой, сильный и добрый Павлуша лежал у входа на сеновал и стерег мой чуткий сон. С этого дня я боялась не за себя, а за него. Любовь, по-моему, не признает своего «я». Есть «он», и ты думаешь о нем, переживаешь, начинаешь день мыслями о нем и засыпаешь с молитвой всему доброму на свете, чтоб отпустило еще один светлый день ему и тебе.

Сквозь легкий сон мне чудилось прикосновение его рук. Я вздрагивала, открывала глаза, сон слетал, и я разочарованно вздыхала: руки мне приснились. Павел тихо лежал у входа со своей лопатой и слушал, не крадется ли злой Хаким. Мне становилось страшно. У Хакима много верных, послушных джигитов, они убьют Павла. Он умрет, даже не узнав моего поцелуя. Средь ночи я решила подойти и поцеловать его, но когда я представила, что целую чужого человека, иноверца, я испытала суеверный ужас. Я подумала, что обязательно грянет гром и поразит нас обоих. Угадал ли Павел мое желание, но он встал и пошел ко мне. И снова я вскочила и замахала руками, прогнала его, а сама упала в постель, сердце колотилось, и я жалела себя и его. Этот суеверный, сладкий ужас перед нашей любовью не отпустит меня всю жизнь. Меня не покидает чувство греховности и запрета в нашей с Павлом близости. И я буду всегда пугаться, ждать, торопить и не уметь насыщаться его добрыми руками, словами, которые всегда мне кажутся только нашими, и ничьими больше. Я боюсь улыбаться ему на людях, боюсь, что они разгадают мою не знающую пределов любовь к Павлу, разгадают и засмеют меня. И Павел стесняется меня на людях, мы с ним как брат с сестрой снаружи, а внутри — без меры влюбленные, но хитрые и умело прячущие от людей свои чувства люди. Самое странное, что года идут, а мы будто не стареем, все желаннее друг другу, ближе и открываем каждый день в душах своих новые стороны. И вот подошло время, когда мы прячем наше потаенное чувство не от друзей и знакомых, а от наших умненьких, все подмечающих и вездесущих детей.