Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

Впервые в жизни я заглянул в глаза собственной беде и понял отныне, что нет на свете тяжелее ноши отца и матери. У меня меркло в глазах от чудовищной, подсовываемой нездоровым воображением, картины последних, возможно, минут жизни дочери. Тот тяжелый день остался в моей памяти навечно. И с ним навечно поселился в душе страх за детей.

Дочь выздоровела, мы с женой воспрянули и снова ушли в работу, но пережитое, передуманное заставило меня с тревогой приглядеться к своим родителям. Сколько же они испытали на своем долгом жизненном пути жестоких потрясений из-за нас! Как сумели мать с отцом вместить их в свои обыкновенные человеческие сердца?

Собственное потрясение заставило меня мысленно поставить себя на место отца с матерью, понять их безмерный родительский труд. Жалость, тревога за них не отпускали меня. Я отчетливо увидел, как они стары, больны, как хрупко их существование. Еще я разглядел, что держаться в жизни помогает им необычайно крепкая сердечная привязанность друг к другу и мы, дети, дыхание их и надежда, крепкий плот, несомый водами времени.

Я представил себе широкую реку, что несет нас мимо зеленых берегов в море Вечности. Мы плывем позади отцов, читаем их жизнь на обжитых ими берегах и учимся жить. Но мы проплываем дальше, осваиваем новые берега и оставляем знаки нашим детям. Но где же вечное море? Оно отдалилось, ушло вперед? Или жизнь идет по бесконечному кругу и не устает менять русло?

Мысли эти не давали мне покою. Я спешил, я боялся, что каждый наступивший день может стать для моих родителей последним. Я хотел говорить с ними, внимать им, но не только как добрый сын. Мне надо было понять нечто ускользающее, не поддающееся моему уму, очень важное и значительное. Тогда — казалось мне — я наконец-то уловлю, постигну великий изначальный смысл жизни. Тогда я еще не осознал, что смысл бытия ищет каждый из нас, плывущих мимо чудесных, изумрудно-зеленых берегов реки по имени Жизнь. Ищет каждый, но по-разному. Одни лениво созерцают берега, не пытаясь постичь знаков, оставленных отцами, другие настойчиво плывут, ищут и ищут сокровенный смысл, постигают знаки отцов и далеко продляют путь реке.

«Что ты мучаешь себя, сынок? — ласково укорила меня однажды мать и глубоко заглянула в сыновние глаза. — В возраст входишь. Отец… Молодой я билась, чтоб побольше узнать. Грамотные люди, думала я, много знают и понимают, для чего мы живем. Но вот ты много грамотнее своей матери, а все тебе неспокойно, тревожно… Все время думаешь, а понять чего-то не можешь. А если нельзя идти дальше? Вот ты уперся лбом, к примеру, вон в тот забор?» — «Можно, — упрямо ответил я. — Найдется кто-то, сильный и смелый, и перешагнет твой предел. Разве хорошо, когда люди не хотят понимать смысл бытия?» — «Нехорошо, — ответила мать. — Люди тогда идут друг на друга войной». — «Но если одни понимают и хотят жить по открытым ими законам жизни, а другие — нет?» — «Тогда жди большую войну», — устало сказала мать.

«Вы опять про войну, — поморщился отец. — Не хочу слышать. Вам не о чем больше говорить?»

Он встал и тяжело, косолапя, ушел на улицу. Избыточный вес мешал ему много двигаться.

«Отец… — подумал я, глядя вслед ему. — Он молчит. Он упорно хранит в себе детство и войну. Если он ненавидит войну, то должен любить детство».

Я предложил отцу съездить в его родные края. «Вот еще, удумал», — заворчал он, а сам уже собирался в дорогу, примерял выходной пиджак, сокрушенно хлопал себя по круглому — все семь месяцев! — животу, неуклюже лез в кладовку, выбирая ботинки покрасивее.

Мать благодарно улыбнулась мне. «Павлуша, как вышел на пенсию, нигде еще не был. Съездите, поглядите на родные места. Щепотку земли прихватите из Нугая».

«Никуда бы вовек не стронулся! — живо откликнулся отец. — Да раз младшенький просит, куда денешься?» И снова полез в кладовку, за плащом.

Мы ехали электричкой, потом автобусом. В вагоне отец держал на коленях шляпу и широко улыбался всем соседям. Вид у него был тихий, умиротворенный. В автобусе мест не было. Отец нахлобучил на голову шляпу и, приседая, жадно разглядывал в окно зеленые леса, залитые солнцем луга и поляны. Мне стало жалко отца, и я попросил паренька уступить место. Он мне не ответил. Даже не повернул головы. Я поудобнее повернулся к пареньку, неприязненно оглядел его тесные джинсы, приталенную рубаху. Я еще не знал, что предприму.

Но отец удержал меня словами:

— Не мешай ему, сынок. Из города едет, устал. Вон сейчас как учебой грузят — с ума сойдешь. Да и такое, может, дело, — отец понизил голос. — Больной, нездоровый — на лбу ведь для всех не напишешь.

— Хватит издеваться, — не выдержал паренек, вскочил и встал у окна. — Лучше скажите, что посидеть охота.

Он не понял доброжелательного настроения отца. Я наклонился и шепнул пареньку:

— Этот пожилой человек горел в танке, три ранения у него…

— Ну и что? — холодно сказал мне он.

— А то! — повысил голос я так, что все пассажиры повернулись к нам. — Чтоб ты, сопляк, жил и наслаждался жизнью. Теперь понял или еще повторить?

Я очень внимательно глядел на это розовое, ухоженное личико, вовсе не крестьянское, хоть он ехал домой, в деревню, на его модные шмотки, еле натянутые на бедра, плечи, живот, и чувствовал, предвкушал миг, когда отвешу звонкую пощечину за отца, всех ветеранов и от себя лично, если только поднаторевший в хамстве, не признающий мер и приличий нормального человеческого общества паренек что-нибудь дополнит к сказанному им выше.

Напуганный таким оборотом дела паренек смолчал. Он считался пока что, уважал силу, она была, надо полагать, решающим фактором в его поведении.

— Ну что ты, сынок, лезешь на скандалы? — подосадовал отец в Михайловке. — Подумаешь, полчаса простоял бы на ногах.

— Но ты же сам, отец, говоришь, что таких надо пресекать, — загорячился я. — Этот паренек из той самой «закваски», которая может испортить нам завтрашний день. В деревне он ничему не научился, в город сбежал за легкой жизнью. Болтается по жизни, но требует от деревни сала, от города — шмоток.

Отец был настроен благодушно и не хотел понимать меня. Мы молча пошли деревенскими улицами. Высокая, кирпичная Михайловка не произвела на отца впечатления. Он искал и не находил чего-то редкого, дорогого ему.

— Конешно, столько лет прошло, — сказал он и вдруг, приглядевшись, побежал к небольшому, почерневшему от непогод домику.

— Вот он, — сказал отец торжественно. — Наш дом. Здесь родились Кирилл и Нариман.

Я изумился. По воспоминаниям родителей, первый дом нашей семьи выглядел раза в три больше. В этом же, по-моему, была всего одна комната и кухонька. В дом попасть мы не смогли — он был заперт.

Отец несколько раз обошел вокруг дома, внимательно оглядел шиферную крышу.