Шамиль Хазиахметов - Мир вашему дому

«Почему этот коротенький разговор у боксерского мешка врезался обоим в память? — подумал Нурислам. — Почему мы тогда же не познакомились, не стали дружить, переписываться? Почему?..»

Нурислам, пока грелась вода, приготовил таз, мыло, шампунь и мохнатое полотенце и отнес к дивану.

Ну а самым неудачным в своей жизни Нурислам считал невезение с жильем. Эта квартира, в которой сейчас жили Булгаковы, была без ванной и горячей воды. Сперва они не жаловались, были молодые и ходили в общественную баню, а потом… потом снова Красько. Уже несколько лет Нурислам стоит в очереди первым. Но когда два года назад для мастерских дали одну квартиру, то Красько, председатель завкома, вдруг предложил отдать ее ветерану войны, только недавно поступившему в мастерские. Ветеран жил в хорошей квартире у сына, но Красько настаивал, и Нурислам промолчал. Год назад очередную квартиру отдали больному туберкулезом слесарю, стоявшему в очереди третьим.

— Ты так и через двадцать лет не получишь, — сказал Нурисламу Володя Зимовеев. — Этот больной-то мог подождать еще год? Поскандаль разок, и дадут. Я член завкома, заступлюсь. Справимся мы с твоим Красько. Но раз ты сам не шумишь, как за тебя заступаться?

Нурислам снимал с плиты ведра и нещадно ругал себя, что оба раза на распределении жилья оказался таким бесхарактерным, беззубым человеком, что Володя, сплюнув, сказал: «Чудак ты. Если не себя, то хоть жену бы пожалел».

В этой беде, считал Нурислам, виноват не только он, но и машины. Лезет он в них, дотошничает и докапывается до таких мелочей, что сам Шубин удивляется. И как пригонят в мастерские кран или трубоукладчик сильно испорченный, Шубин кричит секретарше: «Давай сюда Булгакова!» А Красько, главный механик, сидит в кабинете и переживает за свой авторитет. Шубин его не ругает, премиями не обходит, но и особого уважения не показывает. И остальные механики, случись ремонт малознакомой машины, бегут не к главному, а к Булгакову.

В пятницу утром Нурислам ходил вокруг трубоукладчика, осматривал его страшные раны и невесело думал, что работа предстоит большая, трудновыполнимая. Мастерские вовсе не приспособлены для капитального ремонта. Нет, например, тяжелого кузнечного молота. Придется ему выправлять толстые железные листы обшивки вручную, кувалдой. Хорошо, если слесаря не откажутся.

— Что, Валеевич, мозгуешь? — спросил пожилой слесарь Кривоносов. Он подошел ближе, поставил валенок, обутый в резину, на валявшуюся на земле стрелу трубоукладчика и полез в карман за папиросами.

— Мозгую, — ответил со вздохом Нурислам и, посмотрев в старое, умное лицо слесаря, спросил:

— Ребята что говорят?

— Что ребята скажут? — пожал плечами Кривоносов. — Обыкновенные разговоры ведут: про начальство, про красивых баб, особо про тех, что податливей…

— Про ремонт я спрашиваю.

— Про ремонт тоже говорят. — Кривоносов глубоко затянулся, задержал дым в легких и неохотно выпустил его краем рта вбок. — Если Нурислам Валеевич захочет, то соберет машину — так думают ребята.

Булгаков еще раз оглядел изувеченную машину и сцепил руки за спиной.

— Без вас я ничего не сделаю, — решительно возразил он.

— Погорячился перед Шубиным, думаешь? — спросил Кривоносов. — Ты Красько не поддавайся. Ему бы только гладкие отчеты стряпать и вовремя их начальству отсылать. Не любит он нашу работу. Вот вчера велел на трассу трубовоз выпихнуть — а дефектов в нем еще на пару дней оставалось. Теперь перед шоферами стыдно.

Кривоносов, выплюнув окурок в снег, потоптал его правым валенком, потом левым, обернувшись, крикнул:

— Радик! Ну-ка, иди сюда…

Из цеха вышел высокий парень в промасленной куртке и кепке, натянутой на уши.

— Ты чего надумал? — спросил Булгаков.

— Лиха беда — начало, — ответил Кривоносов и принялся с парнем откручивать болты с железных листов обшивки трубоукладчика.

Втроем они сняли искореженный лист и понесли в кузнечный цех. Кривоносов грел резаком вмятины, Радик резко выдыхал и бил тяжелой кувалдой по красному листу. Нурислам смотрел, как под сильными ударами парня лист медленно распрямляется и обретает заводскую форму.

Через час они вынесли из цеха отремонтированный лист и поставили возле трубоукладчика.

— Покрасим, и будет как новый, — Кривоносов шарил по карманам, ища спички. — Сегодня обшивку выправим, завтра примемся за стрелу, через недельку дизель раскидаем. Так и пойдет дело. Но кое-что придется заказывать, — он посмотрел на механика.

— С непригодных деталей буду вечерами эскизы снимать, — решил Булгаков. — Что можно, Володя выточит, что посложнее — договорюсь на машзаводе.

Следующий лист они снова тащили втроем. Теперь Булгаков грел резаком глубокие вмятины, а Кривоносов, войдя в раж, заменял начинавшего уставать Радика.

Давно Нурислам не работал вот так, своими руками. Его обуяло прямо-таки дикое желание не выпускать инструмента из рук и работать, работать… Где-то далеко впереди, сквозь вереницу тяжелых, беспокойных дней ему виделось светлое майское утро, когда он сядет за рычаги этой могучей, обновленной машины и выедет под крики товарищей за ворота мастерских. В возбужденном мозгу Нурислама это майское утро вставало где-то совсем близко, и он, захмелевший от успешной работы и собственных мыслей, вышел за дверь цеха и прислонился спиной к кирпичной стене.

Он медленно приходил в себя и уже искал привычно взглядом искалеченный трубоукладчик. И даже остыв, Булгаков все более утверждался в своей суеверной мысли: если он сумеет поставить трубоукладчик на ноги, Надя обязательно выздоровеет. Уже летом они будут бродить втроем в прекрасных парках родного города. Эта мысль запала ему в душу еще в тот день, когда Красько обозвал раненый трубоукладчик «инвалидом».

…Как-то недавно Нурислам разговорился с плановичкой — живой, бойкой женщиной, что уже несколько лет жила без мужа. Вдруг без всякого перехода она сказала ему: «Мне многого не надо, я не капризная. Лишь бы мужчина был порядочный, вроде вас». Он изумился и спросил: «И вас бы устроила эта самая… связь?» Она выдержала его взгляд и спокойно ответила: «Меня бы это устроило…»

Его изумила даже не откровенность этой истосковавшейся по мужской близости женщины, а скорее ее догадка, что и Булгаков того же поля ягода и испытывает то же самое, что и она. Он видел ее по нескольку раз в день, и его удивлял терпеливый и ласковый взгляд этой женщины. «Если б пошло у нас по ее разумению, — вдруг предположил он. — Кто-то третий по нашим нетвердым, беспокойным взглядам прочел бы то, что есть, и — самое ужасное — об этом узнала бы беспомощная Надя. Что тогда? Какие лекарства могли бы спасти ее от недуга и унижения?»