Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

— Все луна, все луна. Над горою луна, возле пушек луна и в долине луна, и волна, и она, и фанза, и она, в гаоляне она, все она, все луна…

Стихи не даются мне, но ритм и музыкальную интонацию, бормоча, я уловил…

Днем рыли, то есть долбили, окопы для орудий и зарядных ящиков. Грунт каменистый, работали кирками и мотыгами. Более чем на пол-аршина углубиться в землю не смогли…»

Письмо через два дня после предыдущего.

«Бой начался утром в двадцать минут седьмого, по-вашему в полночь, и длился до сумерек.

Днем жара — градусов пятьдесят. В горле пересохло. До орудий нельзя дотронуться. У поручика вместо фуражки — полотенце, которым он вытирает пот.

Японские батареи сосредоточивают огонь на нас.

Удушливый дым пороха и лиддита. У шестого орудия столб земли. Поручик срывает с себя полотенце и заматывает голову наводчику.

Бабушка, не унывайте! (А бабушка никогда и не унывала.) Под пулями человек становится лучше…» («Дурак!» — реплика бабушки во время коллективного чтения письма.)

«…Ночью отступили. Японцы, оказывается, двигались в одной версте от нас по горной тропе, о существовании которой мы не имели понятия».

«Отступали в порядке, но что стоило сохранить относительный порядок! Пугаясь темноты, лошади собирались в кучу. Вдобавок одно орудие вместе с передком перевернулось. Спасибо пехотинцам, охранявшим наш левый фланг, — помогли распутать лошадей и спуститься с горы…»

«Утром глянул на руки — боже ты мой, а я-то готовил их для клавишей Блютнера!..»

«Бабушка, — писал Андрей в августе — сентябре из-под Мукдена, — бои ежедневно. Мы под непрерывным огнем противника. Лошадей на позиции доставить нельзя — перебьют. Приказано увозить орудия на руках. Кто не имеет представления о здешней почве, тот не может себе представить, сколько нечеловеческого труда нужно, чтобы на руках увезти по гаоляновому полю хотя бы одно орудие».

«Не знаю, допишу ли это письмо… Если существует ад, то он такой: орудия и люди задрапированы в гаолян. Снопы движутся, взлетают, извергают огонь и сами горят. Бабушка, благословите, — я разревелся…» («И пора», — новая реплика бабушки.)

Какой-то очень низколобый генерал придумал править сегодня панихиды по тем, кто будет убит завтра. Русская армия с восковыми свечами в руках как бы присутствовала на собственном отпевании и, не выдержав панихидного чина, роняя и топча свечи, бросилась назад, будто русскую армию подхватил тайфун и понес в пропасть, и вся пыль сражений — остатки трупов, падали, костей, перетертая глина Маньчжурии, горячий прах пустыни Гоби — окутала театр военных действий, проникла в ноздри, уши, глаза, во все поры, и все задыхалось и слепло.

Вот тут-то, впав в отчаяние, Андрей и перестал писать.

Если бы осенью 1905 года Андрей вернулся в Россию, он загорался бы на студенческих сходках и рабочих митингах, пел «Отречемся от старого мира», помогал бы возводящим баррикаду валить конку, может, шел в распахнутой шинели под ноябрьским дождем среди революционных понтонеров и телефонистов, но один из вольноопределяющихся их артиллерийской бригады после Цусимы поступил на флот, и вскоре и Андрей тоже оказался юнгой на учебном корабле.

Новый восторг охватил его, и письма из тропиков от бабушкиного собственного корреспондента возобновились.

С атолла, затерянного в нежном море, Андрей прислал бабушке карточку курчавой барышни: «ваша дочь — моя черная невеста».

Дедушка безмолвствовал.

Бабушка запросила по индоевропейскому телеграфу — «на каком языке намерены разговаривать?»

Андрей подумал — «на языке любви», но телеграфировал — «изучаю английский, она — русский». Учебное судно тем временем ушло на пальмовые острова, и черная барышня осталась в одиночестве на теплом атолле.

Андрей присылал Машутке редкие раковины, странные орехи, перышки экзотических птиц, но кто-то наиграл на балалайке, знаете — вот это: «во поле березонька стояла, некому зелену заломати», — и потянуло Андрея домой.

Он вернулся и нашел в книжном шкафу все, как оставил, — даже коробок с жужелицей, только Колизей высох и распался.

Кунсткамера пополнилась китайским столовым прибором, морским биноклем, перочинным ножиком, раздробленным японской шимозой. Ножик, по мнению Машутки, следовало бы починить — у нее был на редкость трезвый ум.

Андрей наслаждался мирным и сухопутным существованием.

Ему нравилось пить чай не из лошадиного ведра, а из человеческого стакана и спать не в гамаке под Южным Крестом, а в постели, на которую глядит Большая Медведица.

Его забавляли Фросины рассказы о свадьбах и похоронах и не раздражал университетский значок зятя географа.

Андрей был свободен от обязанностей и мог выбирать — готовиться к экзаменам на аттестат зрелости или писать свою «Лунную сонату», но не обязательно сегодня, не обязательно завтра…

И все чаще и чаще подходил он к окошку и глядел в него…

Улица перед ним была как зеленая скука.

Минуту и другую, день за днем — сотни лет ходил по балкончику каланчи пожарный и ни разу не свалился…

На булыжнике перед пожарным депо стояли два скучнейших извозца.

Справа подходил надутый пузырь — доктор юриспруденции (супруг тети Ани и дядя Павлика).

Слева — сухая жердь — доктор исторических наук.

О том и о другом ходили дурацкие анекдоты.

Профессор-юрист делал отметки в матрикулах плотничьим карандашом. Заколачивая посылки (в Пятницкое), он попадал молотком по рукам и читал лекции с «куколками» на десяти пальцах.

Профессор-историк носил ежегодно покупаемые им в Берлине котелки кофейного цвета и отличился на защите диссертации профессора-юриста. Он столь яростно оспаривал юридический характер его работы, что вставная челюсть прыснула в профессора-юриста, как Лютерова чернильница в черта.

Подходя к извозчикам, профессора старались не замечать друг друга.

Чуть ли не столкнувшись, юрист ронял свое «драсьте», а историк подносил два сушеных перста к кофейному котелку.

Извозчики также были в контрах. И, не глядя, но стараясь перегнать один другого, мчали своих ученых в университет. И когда профессор-юрист вырывался на ноздрю, тогда энциклопедия права и оба процесса — уголовный и гражданский — пели г а у д е а м у с [5] Гаудеамус — старинная студенческая песня «Будем веселиться, пока мы молоды». и, взявшись под руки, шествовали закусить каким-нибудь негодяйчиком-расстегайчиком, филологический же факультет, включая болтливую эстетику и вовсе болтунью-философию, хранил оскорбленное молчание.

Булыжная улица соединяла верхний базар, верхнюю аптеку, верхнюю церковь с базаром нижним, с нижними аптекой и церковью.