Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Иван Сергеевич в художественном воротничке с отогнутыми углами, чтобы бархатному голосу было свободно и чтобы он звучал натурально, бабушка в темном, в светлый горошек платье — как аккуратная цесарочка, Машутка, меченная кустами и камешками, достигли быстрой речки, от которой пахло круто сваренным яйцом.

Тощие деревца над ней казались голыми, но на них были листья, однако не зеленые, а мрачного цвета, и ветки — не гладкие, а сучковатые и кривые, и на ветках — не ягоды, а колючки; и все эти бледные и кривые уродцы ежесекундно изменяли в быстрой воде свой таинственный узор.

Иван Сергеевич, пытаясь превратить стихи в прозу, задекламировал из дантовского «Ада» о лесе — странном и страшном.

— И вовсе не страшный, вот и не страшный, — Машутка прыгала с камня на камень.

Придерживая не очень нужное ему пенсне, Иван Сергеевич прыгал за Машуткой. Бабушка, упрекая себя в легкомыслии, приотстала.

Вспоминая Данте, Иван Сергеевич сравнивал речку в изменяющихся пятнах света и тени то с извивающейся рысью, то со львом, чья грива встала дыбом, то с жадной, внушающей ужас волчицей, и Машутка в первый и последний раз естественно заговорила стихами:

где ваш волк, я его прогоню…

— Волков слишком много, Машутка, — всех не прогонишь, и лес страшный, и в лесу — не деревья, а утомленные жизнью души, это не ветки, а руки, держащие револьвер, веревку или склянку с ядом. Данте обрек самоубийц своего времени на вечные муки, у нас — другие самоубийства, и причины самоубийства — другие.

Иван Сергеевич прикасался то к одному, то к другому дереву.

— Вот душа застрелившегося корнета, вот — белошвейки, выпившей сулемы, вот — новобранца, зарезавшегося косой, вот — гимназистки, бросившейся с моста, вот — повесившегося фабриканта. У каждого свое. Корнет не смог заплатить карточный долг, белошвейку покинул женившийся на барыне и ставший барином студент, к новобранцу придрался фельдфебель, гимназистка поверила гимназисту, что жизнь бессмысленна, фабриканта разорил промышленный кризис… Не ломай сучки, Машутка, — это пальцы самоубийц; им больно, очень больно.

Бабушка издали прислушивалась к обаятельнейшему говорку Ивана Сергеевича и, преисполненная решимости, подобрав платье, устремилась вперед, чтобы прекратить сомнительный монолог, но Машутка опередила бабушку.

— Ах, что вы говорите! — закричала она звонко и тотчас же заломила сучок. — Вовсе не больно, дереву не больно, камню не больно.

Иван Сергеевич остановился, и Машутка обернулась и остановилась. Он же, как ибсеновский пастор, скрестил руки на груди и посмотрел Машутке в глаза, обещающие быть прекрасными.

— «Среди хороших и дурных людей я женщиной был призван несравненной, и поклялся я следовать за ней».

Он выдержал положенную у них в театре паузу.

— Хочешь быть моей Беатриче, Машутка?

— А зачем?

— Чтобы отгонять от меня моих волков.

— А почему?

Бабушка настигла и довольно сердито схватила Машутку за плечо:

— Не говори глупостей (но глупости говорила не Машутка — глупости говорил Иван Сергеевич). Иди сюда и не отходи от меня.

Но стоило бабушке сказать «не отходи», как Машутка вырвалась и, поскакав в сторону, замелькала за тощими стволами уже на опушке. Через минуту раздался ее крик, и Иван Сергеевич бросился на помощь.

Машутка пятилась, на нее наступали гуси. Будто желая схватить Машутку за платьице, передний, вытянув шею, шипел: а мне ужасно больно. С тех пор Машутка боялась гусей.

Недавно цвела липа, и бабушка Агафья Емельяновна уезжала на курорт и вернулась, а вернувшись, собиралась осенью посетить монастырь и не собралась, и уже — зима.

— Опять декабрь, — говорит дедушка Ираклий Александрович: для него мелькают не месяцы, а годы.

— Опять понедельник, — говорит папа-географ, отправляясь без двадцати семи девять в гимназию.

Опять рождественские каникулы, и украшают изумрудную, а разбирают рыжую елку, и наступает масленица и великий пост, и по Бахарке, свободной от плотины, плывут льдины с кусками зимней дороги, а Цецилия Ивановна везет Павлика по летней дороге на Станцию. Они едут в губернский город сдавать русский, арифметику, закон божий за приготовительный класс.

Хотя рядом с губернской гимназией на архангельской же стороне солидная гостиница с электричеством и русской кухней, несколько провинциальная Цецилия Ивановна не сочла для себя удобным жить в номерах и остановилась у знакомых далеко от гимназии — на московской стороне, где был ненужный Павлику кадетский корпус.

Архангельскую сторону от московской отделяла Малая река, протекавшая вдоль огородов, фабричных и монастырских стен.

Стороны соединял арочный мост, примечательный одним, — все, чем торговала Москва и что из Москвы шло в Архангельск, а из Архангельска в Москву, весь пассажирский и товарный транзит из Центральной России в Россию Северную, извозчик за извозчиком с седоками и багажом, телега за телегой с кладью двигались по этому мосту, кажется, Английскому, потому что, если не ошибаюсь, строили мост английские инженеры.

Утром перед экзаменами Цецилия Ивановна промыла Павлику глаза с мылом, чтобы взгляд был чист, чтобы светилась в нем сообразительность, и хотя глаза щипало, Павлик с такими ясными глазами прочел «Символ веры», «Ниву, мою ниву» и объяснял решение арифметической задачи, что получил высший балл по закону божьему, по русскому и арифметике и мог до осени мечтать в Пятницком о своих Трапезундах и Занзибарах.

Взяв извозчика, Цецилия Ивановна и Павлик включились в бесконечную ленту пролеток и телег, следующих с московской стороны на сторону архангельскую и оттуда через Великую реку на вокзальчик пока еще не перешитой на широкую колею железной дороги.

И без того ехали шагом, а не доезжая моста и вовсе остановились.

На мосту происходил традиционный бой кадетов московской стороны с гимназистами — архангельской.

И кадеты и гимназисты дрались поясами. Ни кадетам, ни гимназистам не удавалось потеснить противника.

К мосту прибыло начальство.

Директор гимназии — действительный статский советник Урасов в форменном демисезонном пальто — примчался, как полицмейстер, стоя в ландо и держась за кушак кучера.

Директор кадетского корпуса генерал-лейтенант Елепов прибыл запросто с орденом св. Владимира без банта и мечей, но верхом на беговых дрожках. Он недовольно покрякивал: «Моста не могут очистить господа кадеты».

Ротные воспитатели и помощники классных наставников вступили на мост и, не склоняясь под вихрем пряжек, разнимали дерущихся.

Полиции оставалось отдавать честь.