Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

А какая может быть сказка, какая выдумка, если эти грохоток и говорок и есть накопление капель и струек, и что такое Великая река без Бахарки и Грохотка и даже без мокрого следа от коровьего копыта?

Во́ды Грохотка достаточно прозрачны, но неприятны на вкус, что замечено Костюшкой, пробовавшим воду, и занесено Павликом в корабельный журнал «Шхуны Павел».

Шестик, опущенный в устье Грохотка на самой большой глубине, уходит аршина на полтора, а дальше встречает илистое и вязкое дно.

Ручей Грохоток впадает в Бахарку за пятницкими банями, и устье его по этому признаку, хотя оно и скрыто осокой, легко найти, тем более что в осоке есть проход, и над ним, прицепившись к самому высокому колоску, постоянно ведет наблюдение дежурная Стрекоза.

Вот и я начинаю показывать ручей с устья.

Образованный устьем заливчик чист только посередке, а по краям — яркое конфетти ряски, жирная лилия, широкие листья, между которыми, чуть сморщив нагревшуюся водицу, легкими толчками передвигается на длинных ножках комарик и куда валится изумрудная тяжелая муха.

Дальше под ельничком лужок, и с белого камушка беленькая сестра Аленушка смотрит на бесцветную рыбку, и вовсе это не сестра Аленушка, а белое облачко в черном Грохотке.

Под ельничком у поленниц деревеньки грибов и хуторки ягод. Векша нашелушила шишек, и елки нароняли иголок — тут бездна строительного материала, и под опахалами папоротников муравьиные посады и города, и рождение их можно проследить.

Муравей в ременных доспехах, до блеска натертых щеточками и отполированных бархатками, стоит над пустынными водами и глядит вдаль — здесь будет город заложен, и муравьи тащат первое бревнышко, и вот лето за летом подымается муравьиный Рим.

Пройдя муравьиные владения, Грохоток вновь возникает на кислом лужке между горок, поросших мелким лесом, и здесь большая, но все еще неблагоустроенная дорога со Станции в Пятницкое.

Петуховский троечный тарантас на крупе вылезающего из оглобель коренника спускается с крутой горки на мост — «животрепещущий» для центральных губерний и «пронеси, господи» — там, где место действия ближе к Кавказу. Семен же Семенович относит отечественные мостики к наиболее типичному выражению России родных осин.

За мосточком Грохоток уходит именно в осинничек. Осинкам тесно, иная упала, иная держится, а между беспорядочно натыканных осинок — кочки, коровьи тропочки. Может, в осиновой тундре провалилась корова и мокрый след и есть колыбель Грохотка.

Павлика еще зимой занимал вопрос о возникновении ручья, и только летом, перед отъездом на Юго-Запад, он снарядил экспедицию. Выпросил у мельников плоскодоночку и, погрузив в нее ковш и топор, подгребая весельцом то слева, то справа, заскользил по Бахарке — нежно-зеленой от берез, почти черной от елей, бледной от июльского, но не жаркого северного неба.

Позади остались плотина, мостки пятницких прачек, пятницкие бани. Обнаружилось устье Грохотка, лужок над ним и на лужке Костюшкины коровы и телята в очках, повернувшие близорукие морды к «Шхуне Павел».

«Шхуна Павел» приняла Костюшку на борт, и с этого мгновения Костюшка стал гением корабля, то есть вел его по гуттаперчевым кишечкам крепких кувшинок, разнимал скрестившиеся над ручьем осинки, до невозможности закатав портки, слезал и толкал «Шхуну Павел» в корму, возвращался на шхуну, отпихивал весельцом крокодилов — скатившиеся в Грохоток поленья, рубил осьминога встречной коряги, раздвигал берега и вообще, по определению отца Григория, оказался Виргилием Павлика, а Виргилий — это поводырь, а в данном случае и подстрекатель.

Павлик лишь производил и записывал наблюдения в хорошенькую книжечку, подаренную тетей Аней.

Перед ним, ослепительное, располагалось море, хлебные деревья стояли на ослепительных берегах, а он принимал в адмиральской каюте главного секретаря Грохо-Токи и менял пуговицы и зеркальца на саго, инбирь и клубни таро.

Стукаясь о берег то левым, то правым бортом, «Шхуна Павел» вошла во владения муравьев весьма некстати, как раз в пору муравьиной любви.

Грохоток потемнел от хвои, но стал чище, зато показался мост и с двух его сторон дорога — в Пятницкое и на Станцию.

— А мост не помешает? — забеспокоился Павлик.

— А мы плОскОдОнОчку-то через дорогу перетащим и дале…

— А дальше узко будет — лодка не пройдет.

— Лодка не пройдет, мы без лодки пройдем.

— Тебе, Костя, хорошо — босиком-то.

— А чего тут: бОтинОчки, Павлик, скинь, и тебе хорошо.

Павлик снова взялся за записную книжку, и в это время, переливаясь слюдяными крылышками, на «Шхуну Павел» налетело муравьиное радужное облако.

Павлик успел записать т е р м и т ы и замахал книжечкой.

— Задний ход! Полный задний! — подавал он команду Костюшке, тоже отмахивавшемуся. Но Костюшка дал полный вперед, и все было бы отлично: и от муравьев ушли, и где мост, лодку через дорогу перетащили, и где узко, ботинки Павлик снял, и между черных колков по черной воде благополучно до родничка добрались, и действительно, тут Грохотка начало, и на самом деле родничок грохочет, только до чего слабо!

— Слышишь, Павлик!

— Слышу, Костя!

И все обошлось бы: и ковшика Павлик не утопил и весла не сломал — вернул плоскодонку мельникам, и Костя незаметно возвратился к стаду, да вот беда — пока ходил он в плавание, не чья-нибудь, а матушкина корова забрела неизвестно куда.

Колокольца корове матушка жалела, а батюшку отчитывала:

— Извольте, отец Григорий, корову найти!

И попенок:

— Папочка, непременно найдите корову.

— Мать честная, — ходил отец Григорий по Бахарке, ходил по Грохотку, трубил в медный рог, и, на другие сутки ответив, корова нашлась.

Но утомился батюшка Гиацинтов, бродя с трубою архангела по неудобным землям, а если бы и не утомился, одинаково не посмел бы возразить матушке, — и бысть раб божий Константин по матушкиным проискам от стада отрешен.

Семен Семенович, отпустив в острые усы замечание о клопозаврах и птероблохах российского деревянного века, взял Костюшку к себе — в ремесленное.

— Я из тебя человека сделаю.

И кажется, сделал.

Бабушка все же урвала свободный денек и выбралась на богомолье.

Семья вышла на рассвете.

Лина еще спала.

Павлик, тетя Аня, дядя профессор — доктор юриспруденции спали, как и доктор исторических наук, и его вставная челюсть тоже спала, но отдельно от профессора — в стакане.

В прихожей доктора истории и в дворницкой его дома, прицепившись к вешалке и гвоздю, спали, как летучие мыши, кофейные котелки: один доктора истории, другой — отданный доктором истории дворнику.

Горожане, их мебель, цветы, чайная и столовая посуда, их книги и кастрюли — весь город спал. Но тайная война вывесок не прекращалась ни на минуту.