Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Дверь распахнута настежь, вальс упоителен, и тут какая-то лупоглазая девчонка, размахивая, как ветряная мельница, крыльями-ручищами в мокрых варежках, сбивает его с ног и, не извинившись, скачет на своих «снегурках» в обогревалку, откуда валит пар.

Это их первая встреча, но их первую встречу замечает только автор.

Продолжалось, так сказать, французское (повинна в нем преподавательница языка тетя Аня) воспитание Павлика: Эдмон Ростан в золоте академических пальм, бессмертная карикатура — пруссак 70-х годов и его трофей — французские стенные часы, позже фотография на меловой бумаге — француженка в белоснежном — сестра милосердия над черным стрелком Сенегала.

А у Мопассана другое.

Вальтера Шнаффса, который пугается кролика, берут в плен пятьдесят французов.

Они ворвались в кухню, где солдат Шнаффс мирно спал, и приставили к его груди пятьдесят ружей.

Такова усмешка истории.

Павлик кончил 1913/14 учебный год с первой наградой и предвкушал поездку в Пятницкое, но, сдав последний экзамен, заболел скарлатиной.

Тетя Аня приняла энергичное решение.

Она выпроводила своего не болевшего детскими болезнями профессора под Остенде — на бельгийское побережье, морской воздух которого мог быть целителен для утомленного лекциями горла, а сама осталась распоряжаться Павликовой скарлатиной.

Тут-то и пришло время новых шуток Духа войны. Пострадали от них и доктор права и многие другие.

Доктор права поселился недалеко от Остенде — в бельгийском курортном городке и здесь узнал о сараевском выстреле.

Австрия предъявила Сербии ультиматум. Германия сменила синие мундиры на серо-зеленую форму и спрятала под защитного цвета чехлами черные каски мирного времени.

Русское военное начальство вызывало военнообязанных на родину. От тети Ани пришла телеграмма: «Возвращайся. Анна».

Доктор права съездил в Остенде и привез оттуда тревожную весть: в Голландию и Люксембург поезда отменены, во Францию билеты разобраны, английские крейсера не выпускают суда из Остенде в море. Доктор права поехал через Германию.

На немецких станциях один и тот же голос читал указ или манифест, а множество голосов кричало и пело.

Аахен на рассвете безмолвствовал, но раздалось «ура», и вслед за «ура» со всех концов города донеслись дикие хоры, как будто одна улица вопила «Германия превыше всего», другая — «Стражу на Рейне», третья — «Отечество, спокойно будь», и все песни сливались в общем вопле.

Ганновер тоже кричал и вопил, хотя в эту раннюю пору в Ганновере обычно бывало тихо.

Дневной Берлин поражал зловещей тишиной, но лакеи в дверях отеля, где между поездами профессор останавливался, провожали русских ироническими возгласами: «До свидания в Варшаве!», «До свидания в Петербурге!»

На станции Ландсберг профессора сняли с поезда и привели в набитое русскими помещение, показавшееся задержанным подземным казематом.

Профессор предъявил документы.

Офицер им не поверил:

— Чем вы докажете, что не занимаетесь шпионажем? Может быть, вам известен шпион в кофейном котелке, выдающий себя за русского ученого?

Перед профессором открыли дверь в соседнюю камеру.

— А, и вы здесь, — развеселился доктор права, — любопытно, чем все это кончится?..

— Как чем? — буркнул доктор исторических наук, — извинившись, отпустят. Не сомневаюсь.

— Gut, meine Herren! [6] Хорошо, мои господа! — заявил, как бы подтверждая, немецкий офицер, — вы себя легитимизировали.

«Легитимизированных» русских повезли обратно в Берлин, но довезли до Кюстрина, а там построили по пяти в ряд и погнали через темные крепостные рвы и валы на кюстринскую гауптвахту, где в час, предусмотренный ее внутренним расписанием, русским разрешили опустить койки и лечь.

На следующий день, как все свободные пассажиры, русские в порядке живой очереди взяли билеты в Штеттин, но согласно взятым билетам, его достигнув, вновь превратились в арестованных.

На дальнем пути Штеттина-главного, помогая прикладами, их втиснули в немецкие вагоны четвертого класса, и все они торопливо упали на лавки или на колени к незнакомым, или, сжатые коленями, остались в проходах, или взгромоздились на спинки лавок и залезли под лавки; и все задыхались от жары и духоты, и всех мучила жажда, но никто не решался открыть окно и не смел на остановках выйти из вагона, в котором так удачно занял место.

И все же смельчак нашелся.

С 1905 года этот питерский рабочий не бывал дома и теперь ехал «взглянуть — как там без него Россия».

До самой ночи немецкая «кукушка» тащила четвертый класс то к спасительному штеттинскому порту, то безнадежно толкала к Штеттину-главному. Она останавливалась и снова двигалась, обливаемая электрическим светом или погружавшаяся в сумрак тусклых путей, и снова останавливалась. И вдруг пахнуло влажной свежестью: рабочий стоял около вагона у опущенного окна:

— Кто хочет воды?

К нему потянулись руки с пустыми бутылками. Рабочий наполнял их и возвращал.

Однако в эту ночь русские до моря не добрались.

На станции Штеттин-Бойня их встретили мясники в забрызганных кровью халатах: «Ваш броненосец потоплен!», «Ваша Либава горит!», «Сюда везут пленных казаков!»

Русских привели в разделенное железными перегородками одноэтажное здание без потолка. Загородки слева и справа разделял коридор. Каменный его пол прорезали желобки для стока нечистот.

Здание оказалось грандиозным свинарником, готовым не столько к приему общественных деятелей, педагогов и коммерсантов, сколько животных, осужденных на казнь.

Профессорам предоставили отдельный хлев.

— Прошу, — сказал доктор права, предлагая доктору истории войти первым.

— Прошу, — сказал доктор истории, пропуская доктора права.

Конвоир подтолкнул профессоров, оба вошли в загон одновременно и поспешили опуститься на солому.

— А помещеньице-то, извините, для свиней, — не без ехидства заметил доктор права, легко устраиваясь в загородке.

Доктор исторических наук наконец-то продвинул свои ходули за желоба в коридор.

— Бойни — последнее слово техники.

— Я предпочел бы старую гостиницу с периной и гейдельбергским замком в художественной рамке.

— Обратите внимание на систему моечных кранов.

— А вы заметили подозрительную жижу в желобах?

Историк с трудом втянул нижние конечности в загородку.

— Солому нам постелили свежую…

— Весьма сожалею, что отсутствует корыто с отрубями…

— Милостивый государь…

— К вашим услугам…

— Я не позволю…

— Я не разрешу…

Профессора уже не лежали и не сидели, а — кипяток и желчь — подпрыгивали на соломе и наскакивали на оппонента.

— Организованность, достойная подражания.