Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

— Герр лейтенант превыше всего.

— Гёте!.. Бетховен!.. Дюрер!..

— Штакальберг!.. Майендорф!.. Каульбарс!.. [7] Незадачливые царские генералы времен русско-японской войны.

— Земля наша обильна, но порядка в ней нет!

— Миф о варягах создан варягами!

— Вам всегда не хватало юридического мышления…

— Ваши исторические концепции по меньшей мере наивны…

— Вы не посмеете отрицать величие Моммзена!

— Не Моммзена отрицаю — хлев, которым вы удовлетворены.

Они дрались на укол, как фехтмейстеры. Отступали для наступления и пятились для выпада вперед. Торжествующе помахивая левой рукой, правой они наносили удар в область сердца, печени, селезенки, и солома под ними загорелась бы от искр, сыпавшихся с их переплетавшихся рапир, если бы бойскауты не принесли Kaffee (цикорное) и Brot (пока не из военной картошки).

— Danke, — сказал доктор-юрист.

— Danke, — сказал доктор-историк. — Какие милые мальчики!

Доктор права, свистевший в последний раз в XIX столетии, свистнул, как ушкуйник.

На двоих была одна чашка, и к профессорам вернулась академическая учтивость.

— Пейте, — прошипел доктор права.

— Пейте вы, — процедил доктор истории.

Профессора жевали хлеб…

Наконец-то русских построили и повели в порт.

Навстречу как бы в одном строю двигались возвращавшиеся из Швеции резервисты и присоединившиеся, к ним местные жители, тоже слыхавшие о пленных казаках.

Женский фальцет восторженно выкрикивал: «Отечество, спокойно будь!» — и мужские голоса вторили: «…спокойно будь!..»

Женщина первая заметила русских.

— Казаки! — взвизгнула она. — Ведут казаков! — и подскочила к доктору истории, который шел крайним слева…

— Свинья! Я сорву с твоих позвонков твой паскудный горшок, — и она замахнулась корзинкой, в которой могла бы поместиться вся торговля какой-нибудь рыбной королевы.

Берлинский котелок ослабил удар.

— Ordnung, gnädige Frau! [8] Соблюдайте порядок, уважаемая! — скомандовал подоспевший конвойный и, подняв смятый котелок, отдал доктору истории, а женщина тотчас же переменила ногу и пристроилась к резервистам.

На немецкий остров Рюген русских вез пароход — тезка острова; к шведским берегам — огромный паром, перевозивший поезда за море, — двухтрубный «Конунг Густав V»; по мелкому Ботническому заливу — речной пароходик «Карл Линней», а когда стало чересчур мелко и для крохотного «Карла Линнея», русских перевели на малый катерок. Войдя в реку Торнео, он высадил пассажиров на шведской земле.

На русскую землю пассажиры шли по деревянному мосту через болото. Посредине моста была деревянная будка, а за ней — Россия, над которой еще не загорелись, но должны были загореться новые звезды.

Осенью 1914 года одну комнату в квартире Лининых родителей занял полковой капельмейстер.

Андрей, если не ошибаюсь, был на предпоследнем курсе. Он, как и раньше, приходил к Лине и по-прежнему смотрел в Линины стальные глаза.

— Вы знаете нашего соседа? — спросила Лина, и у нее в глазах появилась голубизна. — Он так чувствует музыку. — И добавила застенчиво: — К тому же он солдат.

У Андрея опустились руки. Он бросил Сахарный институт и тотчас же был призван в армию.

Он даже не упомянул о своем артиллерийском прошлом и угодил в какую-то очень уж скоростную пехотную школу.

Десять лет назад Андрея увлекала «дикая, как он писал бабушке, прелесть военной жизни». Он любовался луной над пушками, необыкновенным казался ему ночлег в солдатской пекарне на полке для остывания хлебов.

Сейчас он не восторгался и не впадал в отчаяние, он только выполнял долг русского прапорщика, на которого взваливалась вся тяжесть мировой войны.

Весной 1915 года Андрей стоял в Карпатах на позиции недостаточно глубокой и с малым числом блиндированных сооружений.

Снарядов не хватало, и дневной расход был установлен в армии Андрея меньше, чем по два выстрела на гаубицу.

Весенним вечером Андрея вызвали к командиру. Командир не желал прапорщику зла, но как фельдфебель на сверхсрочной поручает попавшемуся ему в лапы интеллигенту пристрелить больную лошадь и содрать шкуру, так и этот служака — серебряный ежик избрал сахарного студента для дела, которое ему самому было неприятно.

— Вы, прапорщик, и ваш взвод приведете в исполнение приговор над осужденным нижним чином.

Вспыхнув, Андрей отказался.

— Э, батенька, — сказал командир, — это попахивает военно-полевым судом.

Суд, однако, не состоялся.

На другой день немцы перешли в наступление.

Генерал фон Макензен сосредоточил на узком участке шестьсот легких и тяжелых орудий, каждое из которых выстрелило в то утро семьсот и двести пятьдесят раз.

Немцы ввели в бой новинку — мощные минометы, и нельзя было карпатским овчарикам выгнать белую овечку на зеленую полонинку.

К девяти утра русские окопы не существовали, проволочные заграждения превратились в лохмотья.

Через час начался штурм.

Зажав в зубах неслышный в грохоте разрывов свисток, Андрей метался среди земляных фонтанов. Он принял на себя весь орудийный и минометный огонь, весь натиск корпусов и дивизий — удар отборных войск, главным образом переброшенных сюда из спасенной русскими солдатами Франции. Андрей пытался прикрыть Карпаты собственным телом и не прикрыл.

Поражаемый артиллерией, отравляемый газами, оглушаемый первыми массовыми атаками танков, XX век зарывался в землю, но вновь выбирался из бетонных колодцев и, продвигаясь вперед, потрясал воюющими и нейтральными странами, их правительствами и государственным строем.