Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Новый мир сохранял за собой Ямские и фабричные улицы Московской стороны, и пятницкий подпасок, воспитанник Семена Семеновича по ремесленному училищу, слесарь с губернской мануфактуры, красногвардеец Костюшка Константинов держал оборону в слободе за Малой рекой при впадении ее в Великую.

Старый мир арестовал и бросил на дровяную баржу не только партийных и советских работников, но и германских и австрийских военнопленных.

Они провинились перед старым миром: чересчур долго ждали с наполненными газом цилиндрами, а ветер дул им в лицо, они защищали гнилую крепость ржавым оружием, они не знали, что защищать, а могли приобрести родину.

Дырявая баржа стояла против высокого берега с его липами и круглой беседкой, где встречались молодой врач Михаил Васильевич и его будущая супруга молоденькая Цецилия Ивановна и откуда теперь, заметив движение на барже, открывали по ней огонь.

Заключенные укрывались за дровами, но были раненые, а кое-кто, изнемогая от голода, пытался связаться со своими на судах, бросался в Великую реку и тонул.

На двенадцатые сутки они увидели не близко, но и не далеко красный флаг и решили сняться с якоря.

По ним дали залп, и — нет худа без добра — канат перерезало пулями, баржа медленно двинулась вниз по течению к занимаемой красными слободе.

Костя тоже снимал людей с баржи и доставлял на берег.

Освобожденные обнимали Костю. Губернские партийцы и беспартийные, немцы и мадьяры хлопали по плечу и пожимали руку, обе руки.

Сколько раз потом слушал Костя слова признательности, сказанные не только по-русски, по-немецки или по-венгерски, но и на многих других языках земного шара.

Фрунзе увлек Костю на Восточный фронт.

По Каме плыла горящая нефть, и остовы пылавших пароходов освещали ночное сражение. Рукопашная ходила по огню, но не прекращалась и в темноте.

Костя нащупывал круглую кокарду старого мира, а старый мир тянулся белыми пальцами к пятиконечной Костиной звезде.

Потом из сугробов торчали крылья аэропланов, а Костю Константинова, члена РКП, перебросили с Востока на Юго-Запад.

Наступила и кончилась еще одна зима.

Над Юго-Западом вился тополиный пух.

Возвращавшуюся с огорода Машеньку нагнала в ярах красная кавалерия.

Командир заглянул девушке в зеркала глаз, отражавшие сшитые из буржуйских портьер былинные шлемы, и пропел, необычно выделяя «О»:

Строгая Машенька ускорила шаг. Она не разговаривала с посторонними и вообще торопилась. Она и сегодня надеялась послушать «Риголетто» из фойе, а если капельдинер сжалится над барышней-огородницей, то с далеких кресел, но Сахарная столица была на осадном положении.

Очередной интервент, покидая ее, взорвал мосты, соединявшие Юго-Запад с Северо-Востоком.

Рваная пулей Костина бурка принеслась сюда, и перед ним и его бойцами открылось в летучей толчее пушинок нагромождение зданий, собор в центре, колокольня мужской обители — справа, луковки обители женской — слева.

— Товарищ Константин, — сказал трубач, — насчет монашек будут указания?

Хохот покатился по рядам конников. Краснозвездные шеломы откидывались к потным крупам и склонялись к взмыленным шеям тоже смеющихся коней.

«А и верно, — подумал Костя, — хорошо б заскочить, поглядеть на «Шхуну Павел». Да куда там — дал шпоры своему неарабу и на аллюре в три креста, козырнув девушке с сапкой, повел конников вдоль мазанок и небоскребов, запачканных печками-времянками трех военных зим.

Старый мир вновь отступал. Последняя его кухня скатывалась с крутой улицы, и, уцепясь за кухню, перебирал ботинками на пуговках господин советник. В пальто с обезьяньей шалью, он не замечал ни жары, ни расплескивавшейся на пальто жидкой кашицы.

Толпы отступавших легионеров, отдельные всадники и стайки пеших, фуры и фаэтоны — все смешалось по дорогам на запад, а сам Фош ломал маршальскую голову, не зная, как распутать невообразимую путаницу.

Красная Армия устремилась на запад. Броневичок среди конников на шоссе предлагал червонным казачкам взять их на буксир, и червонные казачки благодарили, обгоняя броневичок по мягкой обочине.

Отмахиваясь от тополиной ваты, беглым шагом торопилась пехота. Среди нее поспешала трехдюймовочка с ведерком, и все позвякивало и погромыхивало, и гул наступления, скатясь с обрывистых берегов Тетерева, достиг Сены и Темзы, и шоссейные и грунтовые дороги тогда успокоились. И вот одни телеграфные столбы гудят, повествуя о возвращаемых родных просторах.

В школах еще не топят. Тетя Аня и в нетопленной трудовой школе позволяет себе лишь накинуть шерстяной платок.

— Дети, сидите прямо!

Из пяти комнат тетя Аня сохранила две. В дальней помещается она с мужем-профессором, а в ближней, проходной, — за ширмой племянник Павлик.

На улице профессор подымает стреляную гильзу — нельзя ли превратить ее в наконечник для карандаша? Оказывается, можно.

Иногда в полнакала рдеют волоски электрических лампочек, но, не разгоревшись, гаснут.

Дядя-профессор переделывает тетины флаконы в ночники и при их свете читает вслух и переводит Горация.

Павлик вылезает из-за ширмы и, восхищаясь блеском исторических сопоставлений, слушает похвалу мирной жизни, не нарушаемой мстительным парфянином или воинственным германцем. «На очаге, — читает дядя, — сухие дрова, растянутое вымя скота выдоено, домашние блюда ждут усталого от трудов хозяина».

Павлик подымает стреляную гильзу, и перед ним разворачивается чудо на Марне — не меньше. Он видит крапиву у историко-экономического вуза, где он учится, и выдумывает какой-нибудь империализм растений.

Он сочиняет за ширмой оригинальные трактаты и перепечатывает их на дядином «гаммонде», где три шрифта — русский, латинский и греческий.

Однажды, ближе к полуночи, загорается электричество и не гаснет.

«Давайте пить! — переводит дядя. — Безумная Клеопатра готовилась разрушить Капитолий и в сообществе с занятыми развратом погубить государство, но бешенство египетской царицы уменьшилось после того, как у нее уцелел всего один корабль… Теперь война позади, разложим подушки богов и приступим к пиру!»

— Давайте стирать! — распоряжается тетя Аня, и они втроем становятся к корыту, тетя Аня, повязав голову марлей, доктор права в фартучке Анечки, худющий Павлик в довоенной сетке некогда тучного дяди.

— Ах, Анечка!

— Ах, тетя Аня!

У Иродиады Митрофановны своя политика. А может, политики и нет.

— Опять вы капусту руками берете. Я же вам вилку, Михаил Васильевич, подала!

А он:

— Уеду я от вас, Иродиада Митрофановна, к вотякам.

— Никуда вы, Михаил Васильевич, не уедете.