Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Машенька же могла быть не только драгоманом посольства, но также инженером-теплотехником, работать в ателье мод и в плановом отделе — она была универсальна и единственное, чего не умела, не могла, просто не хотела — не писала стихов, если не считать трех строк о нестрашных ей львах и волках, но то была не случайная гостья — поэзия, а Машенькина неизменная философия.

Слишком разные, чтобы, встретясь, разъединиться, Павлик и Машенька дополняли друг друга, как небо землю и лирика физику.

Они спорили ежедневно, ежечасно, ежеминутно, как вода спорит с огнем, и не могли обойтись один без другого — ведь вода умеряет огонь, а огонь заставляет воду кипеть.

— Господи, он даже на счетах не умеет считать!

— Машенька, дарю тебе все воздушные замки мира!

Тетя Аня улыбалась за ширмой, а распоряжалась Машенька.

Не сразу, приблизительно через месяц после загса она вскользь уронила, что креслам лучше стоять здесь, а стульям — там. Еще через неделю совсем ненарочно больно ударилась о кресло и через день переставила мебель по-своему.

Но впоследствии всякий раз, когда «молодежь» уезжала, тетя Аня возвращала мебель на старые места, и случилось так, что, вернувшись без предупреждения, Машенька застала невозможное для нее расположение предметов и вещей.

Тетя Аня выросла на две головы, как в те годы и на тех уроках, когда ученицы торговой школы позволяли себе списывать неправильные глаголы. Покраснев, она в дальнейшем потребовала предупреждающих телеграмм.

Машенька промолчала, но, не сняв дорожного плаща, приступила к обратной перестановке.

Павлик после этого посылал телеграмму, а тетя Аня, получив телеграмму, возвращала кресла и стулья на места, угодные Машеньке.

Машеньке и Павлику вместе было немногим больше пятидесяти, когда, прочитав достаточно книг, они отдались чтению дорог.

Их работа не только позволяла, но и требовала поездок и путешествий, и Машенька с Павликом торопились из библиотек на вокзал и от географического атласа — в земной простор.

Они ездили, плавали и летали, и к услугам их был жесткий вагон, грузовик и палуба, а позже каюта-люкс и кресло воздушного лайнера, и во все времена — одетые в шерстяные носки и в грубую обувь — их собственные ноги.

Первыми открылись Павлику и Машеньке теплые воды у горячего перешейка и за соляными промыслами — знойная степь, голые вершины и лесистые склоны, развалины генуэзских укреплений и могилы английских эскадронов, фонтаны слез и дворцы санаториев, винные подвалы и рыбные базары — виноградный и табачный, полумифический и овеянный славой недавних боев, обласканный южным морем полуостров.

Усиливающаяся деятельность цикад, отражающий лазурь шиповник, коечки, сложенные на верандах пионерских дач, напоминали об осени. Кончив гастроли, уехали «Тридцать герлс» — в курортном городке их выступало пятнадцать — и мейерхольдовские биомеханические мальчики, временно исполнявшие здесь обязанность затейников.

Зато на виноград подоспели в полотняных сиротских панамках председатели трестов и члены правлений, а также одевавшиеся под роковую героиню немецкого экрана, увядшие их супруги и — пожирательницы пирожных — дочки.

Осень подтверждали и облачка. Утром им удавалось перевалить через плоскогорье, но, перевалив, они спешили отступить, и лишь пушинки неслись к морю, где таяли.

С ближних холмов и со Столовой горы доносились выстрелы, и на глухих тропинках встречались охотники и охотничьи собаки.

Павлик и Машенька удивлялись числу и непостоянству тропинок. Природа сбивала с толку. Павлик выбирал отлогую, Машенька — крутую тропу, и обе исчезали в камнях или траве, но рядом намечалась новая тропа, исследовать которую сегодня не хватало времени. Около нее Машенька и Павлик заламывали ветки или оставляли палки, но, придя на другой день, не могли найти палку и узнать ветку.

Попадались почти парковые дорожки, а укрепленные планочками и колышками земляные приступочки облегчали подъем, но приятная аллея приводила к колючей изгороди держидерева, а удобная лесенка — на обрыв, и приходилось карабкаться чуть ли не по вертикальной крутизне в редких соснах, где никто не ходил.

Природа и здесь требовала жертв. Неосторожный юноша однажды попытался нарисовать на скале пронзенное стрелой сердце — и разбился, а неопытных альпинистов впоследствии снимали со здешних карнизов вертолеты, но через гору вело серпантинное шоссе, а по обоим склонам можно было подняться, следуя крутой, но испытанною тропою, и тысячи людей, поднявшись, проводили на плоскогорье ночь, чтобы рано утром приветствовать восходящее солнце.

Приобщившийся в академии к пока необходимой науке ведения войн, комбриг Константинов после непродолжительного, но опасного пребывания на Востоке отдыхал по ту сторону горы, под развалинами построенной римским легионом бани.

Он встал рано и, подумав, «хорошо в отпуске», выехал в горы, и сейчас с приобретенным чуть ли не в Шанхае ружьем бродил по Столовой горе, на которой была степь.

В степи лежали облака, и в сыром сумраке мерцал огонек духана, а подальше, за геодезическим знаком, возникали из сумрака охотники с собаками и вырывались перелетные птички, каких человеку среднего аппетита нужно на обед не меньше двух.

Товарища Константинова привез сюда на «форде» директор дома отдыха — также охотник, и оба бродили и постреливали, как и остальные, в тумане или в облаках.

Павлик и Машенька проснулись тоже очень рано и, радуясь необычному раннему вставанию и предстоящему восхождению, наскоро умылись под рукомойником во дворе турбазы и, захватив рюкзак со свитерами и печеньем, вдвоем выступили в поход.

Все радовало их: и непогашенные фонари бледных улиц, и кусты ежевики в граненых ягодах на ближних холмах, Павлика же, выросшего среди пятницких льнов и овсов, особенно интересовали плантации дюбека.

— Машенька, папиросы растут!

— Это же табак!

— Я и говорю — папиросы!

Облачка на плоскогорье зарозовели, потом побелели, и четкость всей линии горного хребта и отдельной сосновой ветки над пропастью достигла предела, и предельно четки стали вырезанные водой и ветром черты горы — трагические маски и лики сфинксов, но старая гора не имела загадок и трагедий. Роняя песчинки и камешки, она беспрерывно осыпалась, с нею осыпались тропинки, и, если не считать преграждавшего дорогу колючего цветка, в этом и заключалась вся военная хитрость природы.

Облака отступали, и только два-три, зацепясь, покачивались над откосом, как страусовые опахала.

— Какие веера, Машенька!

— Будет дождь!

— А мы пробежим между двух капелек!

Павлик и Машенька забирались выше и выше, любовались с высоты шелковым сиянием хвои внизу, расставались с тропкой и находили другую, двигались над развевавшимися гривами сосен и углублялись в кустарник: Павлик с рюкзаком — впереди, Машенька — позади, пока перед Павликом не возникла отвесная осыпь и он не остановился.