Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

— Ну, что же ты! — рассердилась Машенька.

Она взяла у Павлика рюкзак и, держась за привязанный к дереву трос, полезла наверх.

Через минуту Машенька стояла на верхней тропе и сочувственно следила за Павликом, который, вися на тросе, старался поймать земной шар ногами.

Машенька нагнулась и подала Павлику руку.

— Обратно пойдем по шоссе, — сказал Павлик.

— Там будет видно!

Тропа дальше была вполне доступна, но Павлик отстал, и Машенька с рюкзаком вступила на плоскогорье первая.

Охотники толпились у духана. Один в майке, подпоясанной патронташем, пил на брудершафт со своей вислоухой Флейтой. Хозяйка поручила Флейте надзор за слабовольным хозяином, и собачка глядела на него с дружелюбной укоризной.

Обвешанный перепелками комбриг в сверхсрочных сапожках стоял у «форда» и с любопытством разглядывал приближавшуюся пару. — туристку с рюкзаком и туриста налегке.

— Если не ошибаюсь — «Шхуна Павел»?

— Костя!

— А это твой капитан? — обратился комбриг к Машеньке. — Очень рад, очень рад…

Директор — тоже с гирляндой степных курочек на поясе — торопил.

Он довез Машеньку и Павлика до тех мест, где щебенка сворачивала в Костин дом отдыха, а от щебенки отделялась Машенькина и Павликова тропочка в их курортный и туристский городок.

Они условились с Костей встретиться завтра в городке за чашкой шоколада и пахлавой, да куда там — в доме, где отдыхали офицеры Красной Армии, Костю ждала срочная телеграмма, отпуск «побывшился», и в тот же день директорский «фордик» мчал комбрига на вокзал — на юг, а скорый поезд — на север, а через два дня — самолет на западную границу, где еще не назрели, но могли назреть тревожные события.

Дух войны избирал ареной своей деятельности территории буферных государств. Он направлял револьверы политических убийц в дипкурьеров, провоцировал пограничные инциденты, подтягивал армии к границам.

Павлик прочел в рабкоровском клубе лекцию об империализме и последствиях войн.

Лекцию, переделанную Павликом в статью, напечатали, Семен Семенович статью прочитал и откликнулся с Днепростроя.

«Здравствуй, Лебедь Лебедович!

Фантазируешь — фантазируй. Мы тоже фантасты. Приглашаем — взгляни.

Наступаем на Ненасытец и прочие пороги Днепра, на его стрельчатые и кривые заборы, на разбойничьи и чертовы камни, на безыменные щетки днепровского скалистого дна.

Правда, не очень все налажено. Иной строитель на ночь топор под голову кладет, стружкой прикрывается, а иной квартиру из тары сколачивает, и на версты, извини, на километры, нарпитовские термоса не очень ароматичны, однако деревянному и каменному веку — конец и Электрополь заложен.

Электропольцы наши кто откуда: с Шевченковщины, с Золотонощины, с Переяславщины, имеются из-под Кременчуга и полтавчане — у полтавских нежное «л», как у вологодских. Есть и с Кубани, есть белорусы — у них гостинец не подарок, а большая дорога. Есть и наш брат — великоросс — акающий и окающий.

Говоры разные, а руки одинаковые — поди, шестнадцать тысяч рабочих рук.

Будто бы и мои — такие же, вот и записался я на старости лет в партию… Приятель твой, а мой ученичок Костя Константинов за меня поручился.

А завелась у тебя лебедь-лебедушка, приезжайте оба — послушать сверчков и трудовой джаз-банд. Покажу грабарки и деррики, шалаши и конструкции — весь наш предэлектрический век».

А тут случилась командировка от редакции, и Павлик, захватив Машеньку, поехал на Днепрострой, а потом они съездили и на Днепрогэс, и Павлик сочинил сказку о керосиновой лампочке и ста тысячах солнц.

«К кухонной лампочке на пристани подступало безграничное гуляй-поле печенежской старины — кеч-кеч — проходи, пока цел, и кажется, от этого печенежского окрика и селение у Днепра звалось Кичкас.

Див вещал гибель Поднепровью и Побужью — в потемках терялись дюны-кучугуры и могильники-курганы, половецкие вежи, каланчи перекопских царьков, старинные переправы и пути к соленым озерам.

Пробегал по Королевскому шляху татарин с пленной полячкой, а она, голубка, ругалась, как запорожец на дыбе… Проходило войско Минихово. Волочилась чумацкая ватага. Атаман впереди на огромных волах. Крутые рога позолочены, и ленты на рогах перебирал предвечерний ветерок.

Теряли цвет и очертания шафран и анемон, дрок и медунка, сливались кустики полыни на песках и ковыли на перелогах — ночь обнимала в плавнях краснотал и осокорь.

— Берегись!

Опасаясь засады, чумаки ограждались на ночь возами и ставили дозоры.

Отдыхающие волы жевали, чумацкий табор храпел на свитках, петух-будильник на атаманском возу прежде времени не кукарекал зарю, дозорные клевали носом: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние их: соль, рыбу, шерсть, сафьян и все нажитое на поставках — в обложенный французами, англичанами, турками и сардинцами Севастополь».

И вновь надвигалась ночь, степной волк щелкал зубами на колонистских симменталок и на фальцфейновских антилоп, и в окошечке среди камышей сама стыдилась себя лампочка — семилинейное стекло.

Пока мерцал огонек, желтел его отсвет, а гасло окошечко — исчезал и отсвет, и на берег, на уезд, на весь край наваливались тонны темноты, и тогда как бы прекращалось пространство и время.

Страна начиналась от австрийских местечек и немецких малых городов, и по всем волостям до Японской островной империи белели церквушки. В темноватом приделе попик — старенькая епитрахиль — помахивал кадилом, а замена дьячку — мать-просвирня подкладывала в кадильце душистый уголек.

За Окой к колоколенкам присоединялись минареты, а за черными и красными песками — майоликовые мавзолеи, и неторопливый шейх снимал пылинку с гробницы ханского духовника.

За Бией и Катунью под развешанными лоскутками и заячьими шкурками, под насаженными на вертикальные шесты кошками, среди берез и на березовых ветках приносили в жертву лошадь.

Но по великому заданию из безвести и глухомани пришли сюда над шахтами недостреленные, в топках недогоревшие, могильной землей не целиком засыпанные, перешедшие море-океан по тропе огня. Все собрались здесь: Днипро в чеботах, Волхов в сапогах, Рион в мягких чувяках, Свирь в хромовых штиблетах, Волга да Кама в подшитых валенцах, Ангара на подошве кованого железа…

И на берегах — огни соревнования: каждый зеленый означает сотню уложенных кубометров, каждый красный — тысячу, и степь и тайга — на четыре стороны — в зеленых и красных земных звездах.

Лунами уже сияет между скал лестница шлюзов, и уже льет плотина молочный лунный свет, и до горизонта освещенные окна зданий, поездов, теплоходов, лампионы и светофоры, прожекторы и фары, лучи и нимбы и отражения их на влажном асфальте и на маслянистой волне.