Николай Ушаков - Вдоль горячего асфальта

Англичане холодны:

— У кого попутный ветер, тот доплывет.

Маршал настораживается. Мосье бош в какой-то мере прав. Деморализация противника граничит с бунтом. Придется оставить канальям часть пулеметов. Должны же немцы стрелять по бунтовщикам, и как можно скорей стрелять…

Переписка всех условий перемирия заняла бы много времени. Готовят последнюю страницу и расписываются на ней; маленький маршал, жалея, что генеральное сражение не состоялось, английский адмирал — боясь поставить кляксу, немцы — сдерживая слезы, и напрасно — пятна от слез придают международному документу особую значительность.

Глава немецкой делегации еще по дороге через германские и французские траншеи заготовил и теперь произносит историческую фразу:

— Семидесятимиллионный народ может страдать, но погибнуть не может.

— Вот и отлично! — примирительно говорит Фош. «Вы же получили пулеметы» — это мысли Фоша.

И таков его бумажный Седан.

Светало все позже. Дождь пытался смыть грязь с Европы, снег — присыпать ее кровь.

Облепив паровозы, заняв угольные ящики, ступеньки и крыши вагонов, из плена возвращались русские. Их счесывал встречный состав. Они находили смерть в тоннелях и в переплетах мостовых ферм.

В истертых вельветовых куртках, в байковых халатах, в бязевых кальсонах, в деревянных апостольских колодках на ногах, босые, катились они на восток. Их бросало в озноб хрустальное утро и грел сыпняк. Придорожные канавы принимали их последний вздох.

Андрею относительно везло — он не жевал сосновых иголок, не пробовал борща из падали, хотя тоже не всегда ехал, а чаще шел, пробираясь домой, к бабушке Агафье Емельяновне, к сестре Варе, к Машутке-Машеньке, к своему роялю: Варенька писала — выплата подходит к концу… Вот когда Андрей примется за фугу.

Чехи приглашали его защищать чешские свободы и сербы — свои свободы, но Андрей не остался.

Поляки предлагали освобождать Львув от русин и русины Львив — от поляков, но Андрей отказал и русинам и полякам.

Лукавые мадонны, как циркачки в обручах из бумажных роз, улыбались ему на границах галицийских станций, но Андрей, не молясь и не насмехаясь, продолжал путь.

В Браилове он играл на свадьбе пикантный танец «Трэ мутард» — «Крепкая горчица», и его, свадебного тапера, до отвала накормили печеным и жареным.

В окрестностях Сахарной столицы проходил фронт.

Бывший генерал находился в состоянии войны с бывшим военным чиновником. Оба призывали уцелевших прапорщиков. Один порол уклонявшихся от призыва, другой вешал.

Андрей отсиживался в сосновом бору у смолокуров, пока не наступила зима и бывший военный чиновник не заставил бывшего генерала бежать.

Взяв город и крепость, военный чиновник, то есть человек полуштатский, принимал парад.

Как и полагалось триумфатору, он был бледен, и бледность его лица подчеркивал черный с красным верхом головной убор.

Заваливая ряды, проходила пехота, за ней — конница: сотня на буланых, сотня на соловых, сотня на чем бог послал.

Покинув лесной шалаш, Андрей вступил в забывшую о сахаре Сахарную столицу.

Ловя горящими губами снежинки, он хватался за выступы и косяки. Здания валились на Андрея. Он не знал, как добрался, и не постучал, а зацарапался в дверь…

— Фрося, впусти кошку!

Нетерпеливая Агафья Емельяновна открыла сама и всплеснула руками:

— Ну. Кто же ездит в такое время!

Сестра Варенька раздела и уложила брата.

Фрося сожгла его ватник.

Рубашки на Андрее не оказалось, и папа-географ снял очки, чтобы не видеть неумолимую поступь истории.

Большие Машенькины глаза стали еще больше: впервые в них отразился страшный мир, который нельзя объяснить.

Андрея преследовали вещи: шкаф — тот самый, в котором он, вынув полки, в детстве спрятался от бабушки; морской бинокль — Андрей наглядел в него Лину; рояль, взятый напрокат у господина Стрелитца — свидетель восторгов и уныний; наконец, подаренный Андрею по пути из плена, перелитый из ложки оловянный перстень с изображением вши, якобы спасительный талисман, но Андрея от сыпного тифа перстень не спас.

— Андрюша, ты слышишь меня? — спрашивала Варенька.

Андрей не слышал Вареньки. Он бредил неповторимой, своей музыкой.

— Ты видишь меня, Андрюша?

Но он не видел Вареньки. Он созерцал распад времен и форм, и ничто не продолжало его, Андрея, ни в пространстве, ни во времени.

Всю жизнь он учился и не доучился, и как рано — некролог.

«Оставил нас недюжинный русский человек, вечный искатель, мучительный талант без направления. Он думал о многом — и не додумал главного. Он решал все — и не решил ничего. Он декламировал и спасался бегством, как Чацкий. Как Обломов, читал о Черной Африке — и не дочитал. Отказывая себе в чайной колбасе, вместе с вечными студентами собирался купить падшей женщине швейную машинку, но не купил. Он едва не запустил булыжником в городового. И все подумывал, все раздумывал о великой, о своей музыке. А там Лина, институт, Макензен… Впрочем, великие сонаты написаны давным-давно».

Жестоко осунувшийся Андрей будто глядел на свой шкаф. Чего только в шкафу не было: тетради для арифметики, лоции, записки путешественников, теория контрапункта…

Шкаф освободили от кунсткамеры и сколотили из его досок гроб.

Господин Стрелитц — «Главное депо музыкальных инструментов и нот» — прислал веленевое письмо:

«Имею честь сообщить, что после уплаты последнего взноса за прокат пользуемый Вами рояль перешел в Вашу собственность, так как общая сумма взносов равняется его стоимости.

С почтением и т. д. и т. п.».

А на площадях перед Зимним и Кремлем, у стен киевского Арсенала и ворот бухарского Арка утверждался новый мир, и над всем звучал Ленинский набат.

Старый мир яростно сопротивлялся.

Во Франции он готовился оправдать убийцу Жореса, в Германии расправился с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург.

В новой России он прерывал революционных ораторов шумом на скамьях справа и выстрелами из толпы.

Перед ним — на шоссе опускали шлагбаумы, он пробирался проселками.

Он исчезал в Костроме, чтобы появиться в Казани.

Он подымал мятежи и захватывал артсклады, собирал армии и получал винтовки из-за семи морей.

Ворвавшись в ночной Дом Советов, выводил в хмурые дворы и расстреливал комиссаров, вывозил их в пустыню и расстреливал в пустыне.

Захватив почтово-телеграфную контору, рассылал победные реляции, но узнавал превратность уличных боев.

В губернском городе, куда Цецилия Ивановна так недавно привозила Павлика держать экзамены, восставший старый мир владел Дворянскими и Преображенскими улицами Архангельской стороны, и каменная звонница на кудрявой мураве превращалась в пулеметное гнездо, а баржа посреди Великой реки — в поставленную на якорь тюрьму.