Александр Скрыпник - Белый конь на белом снегу

— Для начала едем на Колыму, по оргнабору.

Жена округлила глаза. Родня — еще больше.

— Это только для начала. Денег заработаем, а потом — в другие экзотические края.

Ехал с ними туда и Никифор Маслий. Это его сына Виктора мы встретили в Атке, когда по милости черного кота у нас полетел баллон. Маслий — старый водитель, многоопытный. Он первым из них, когда уже устроились в Магадане, поехал на трассу по зимнику. А мороз в тот год стоял великий. Вернулся через неделю весь черный, задубелый. Маркевич спросил:

— Ну как там?

Маслий показал полушубок:

— Вот кожух видишь? Бросишь его наземь — гремит как железо.

«Ничего себе», — подумал Маркевич и к жене: «Может, мол, вернемся». «Нельзя, — сказала жена, — от людей стыдно».

Маркевич ходил в рейсы по всей Колыме, на Чукотку. Возил грузы на Имант, на Батыгай, на прииск Депутатский. Иные рейсы до трех тысяч километров. Доставлял драгу на Теньку, первых строителей на Аркагалинскую ГРЭС. Все было: трескучие морозы, ночевки в снежных заносах, и что уж там кожух, которым пугал Никифор Маслий: в Сусумане в стужу высунешься из кабины, и слышно, как шуршит, замерзая, собственное дыхание на ветру.

Но мужик он крепкий, ко всему быстро привык и прижился. К тому же характер у него открытый, незлобивый, готов он всегда выручить другого человека. Больше всего тревожило одно — вернется из рейса, глянет на барак, где семья живет, и сердце оборвется. Зальют водой снег по стенам по самые окна, чтоб теплее, а там за этими стенами его Валя с детьми.

— Ну как вы тут?

— Дак хорошо.

— Может, куда махнем?

Маркевич намекал на обещание показать белый свет.

— Да нет, живут же люди. И тебе работа нравится, заработок хороший.

А ему и впрямь нравилось. Народ, главное, открытый, по-северному добрый. Два раза, правда, было дело, сбили его с панталыку. Году в пятьдесят пятом создавали таксомоторный парк. А были среди шоферов любители зашибать лишнюю копейку. Сам Маркевич от природы человек не жадный, а тут бес попутал. Да и потом тяжело все-таки по рейсам мотаться. Директор заявление не стал подписывать: жалко было терять отличного водителя.

— Не твое это дело, — убеждал он.

А Маркевич уперся. Ушел. Через два года вернулся.

— Ну что? — спросил директор.

— Ты был прав. Надоело чужие чемоданы грузить, тем более, если они без ручки, — пробовал пошутить Маркевич. — Ну, а если серьезно: не могу без трассы, без наших хлопцев не могу.

Он не сказал, правда, что главным тут была, пожалуй, жена. Видя, как он, поддаваясь другим, гонится за деньгой, твердила:

— Брось ты жилиться. Живем не хуже других.

А в другой раз Маркевич тоже было колыхнулся в сторону. Был у него друг такой Вася Зимин. Работал водителем, потом вдруг бросил все и сколотил старательскую артель. А у Маркевича как раз отпуск за три года. Насулил ему Вася золотые горы. Жена опять уговаривала Маркевича, но Зимин тут оказался посильнее. И потом с работы-то он не увольняется, убеждал Маркевич жену, а ну-ка повезет, и он лично, скажем, самородок найдет. Вот тогда уж точно они махнут всей семьей повидать свет...

Полный сезон оттрубил Маркевич на промывке золота. Там, видать, радикулит заработал. А домой вернулся ни с чем, как и уезжал.

...Маркевич допил чай, подбросил веток в костер, сказал:

— До сих пор мне перед женой стыдно: чего я в тот раз не послушался... Она, бывает, вспомнит тот случай и все Васю Зимина винит во всем. А причем тут Вася? Такой характер у человека. Все в жизни хотел попробовать и все делал хорошо. Друг он мне настоящий был. Он из тех, кто в дороге не бросит; покидая стоянку, и дров оставит, и соли отсыплет, а на перевале где-нибудь сам будет пропадать, но тебя выручит, последнюю запаску отдаст. Вот такой же Саша Мещеряков был. Тот, что на Берелехском перевале погиб. Да и из нынешних много таких: Нил Михайлов, Виктор Канивченко, Борис Беседин, тот же Виктор Маслий. Из молодых тоже — крепкое в них колымское наше нутро. Без этого на трассе нельзя.

За спиной у нас в кустах что-то зашуршало:

— Тс-с! —поднял палец Маркевич. — Бурундук, наверное, евражка по-нашему. Надо ему хлеба оставить...

Чай по-колымски пьют на трассе, закусывая маленьким кусочком селедки. А готовят его так... Впрочем, это шоферская тайна и желающих распознать рецепт просим пожаловать на Колыму.

1983 г.

Отчего же теперь, когда по-другому засинело небо и пахну́ло ранней весной, Магомед Махмудов все чаще возвращается памятью к той минувшей осени?..

В тот день у них кончилась мука. Но они держались. А что было делать? Этот участок трассы был самым пустынным — ни сакли, ни дыма в горах. Магомед сказал себе: может, это к лучшему — трасса свободная, овцы вволю попасутся. О еде он подумал потом, когда услышал, как чабаны стали ворчать:

— Подвел нас Бутаев. Обещал муки подбросить, а самого след простыл.

Самый молодой из чабанов Магомедов (его звали Солдатом — два года, как из армии демобилизовался), заросший черной щетиной по самые глаза, мрачно произнес:

— Бутаеву что? Бутаев сейчас хинкали кушает.

Магомед его оборвал:

— Перестань. Ты же знаешь — он «вертушки» выбивает.

— Выбивает? — распалялся Солдат.

Они стояли друг против друга уставшие, с покрасневшими от дымных костров глазами. Старший чабан Узаллаев закричал издали:

— Магомед! Эй, Магомед! Ты мне нужен для разговора!

Магомед подошел. От него пахло шерстью и овечьим молоком.

— Что там у вас? — спросил Узаллаев.

— Устали люди, сам видишь...

— Что будем делать, Магомед? Того и гляди падеж начнется...

Магомед молчал.

— Чего молчишь? Боишься?

— Мне чего бояться? За падеж с тебя первого спросят!

— А с тебя, думаешь, нет?

— Да и с меня тоже, — вздохнул Магомед.

Уезжая вперед по трассе, парторг Бутаев сказал ему:

— Вместо меня по партийной линии остаешься.

— Над кем же я остаюсь, если я один тут коммунист?

— Вот над собой и остаешься.

Сказать-то легко. А вот поступать как, ежели что доведется, — тут сам кумекай.

В тот день никто — ни Узаллаев, ни сам Магомед еще не знали, что самое трудное впереди и все обернется так, что хотя Узаллаев и старший чабан, но решать судьбу всех их будет Магомед. И в трудную минуту потянутся чабаны к Магомеду с той мыслью, что и Узаллаев — с него, мол, Магомеда, спрос больше, он поступит так, как нужно, потому что он один из них коммунист.

Каждую осень, как ручьи с гор, извиваясь в глубоких теснинах, выплескиваясь на простор долин, текут многотысячные отары вниз, «на плоскость», как здесь говорят, с летних пастбищ на зимние. Медленно тянутся они длинными скотопрогонными трассами. Дождь ли, ветер ли с гор, или первый мокрый снег, а они идут, идут. Путь этот далек и труден. Выбиваются из сил овцы, устают чабаны.