Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Гоша вылез из-под верстака, вышел из сарайчика и, не оборачиваясь, побрел к дому.

Вечером он исчез и пропадал два дня.

Потом, уже гораздо позже, выяснилось, что он снова на какой-то «попутке» ездил в соседний городок и там ходил в военкомат и просил, чтоб его взяли в армию.

Подробностей этого побега Елене Васильевне так и не довелось узнать даже много лет спустя. Всякий раз, когда она пыталась расспросить Гошу, что же ему сказали в военкомате и куда он потом ходил, где ночевал и что ел, он отвечал:

— …а потом я воротился, Олёна Васильевна.

Он стал ее так называть, подражая деду Темушкину, позднее — Лёной и мамой Лёной, и только много лет спустя — просто мамой.

Зифа его невзлюбила с того дня, как он надел одежду ее сына, но дед Темушкин, надо полагать, тоже решил «творить божье дело».

Как-то раз Елена Васильевна увидела на кладбище, что бугор под раздвоенной плакучей березой огорожен точно так же, как Ирина могилка. Впрочем, впоследствии старик еще много чего делал для «малого с норовом».

Дед Темушкин!.. Сколько печального было связано с этим стариком, но все же навсегда осталась в памяти и сердце та светлая, лазоревая, как просвет в грозовом небе, минута — первая за много дней тревоги и потерь. И минута эта навсегда и неотъемлемо осталась в сердце и памяти связанной с дедом Темушкиным.

…Под ногами поскрипывал сухой снег, он так навалил за ночь, что калитка открылась с трудом, и с верхних ее переплетов свалился пушистый ком и рассыпался в прах На улице с реки подул плотный студеный ветер, дышать стало трудно. Гремели пустые ведра о коромысло. Утро как утро.

Невеселое утро. И хочется, пожалуй, только одного — чтоб оно длилось подольше и ничего не принесло. И чтоб день не пришел, и вечер, и чтоб не узнать ни утром, ни днем, ни вечером то самое страшное, во что не веришь и чего боишься.

Она подошла к колонке, скользя по замерзшим лужам, подставила под заиндевевший кран ведро и принялась раскачивать рычаг: он леденил руки сквозь варежки. Десять, двенадцать взмахов, прежде чем брызнет вода и зазвенит на дне ведра. Потом вода обязательно перехлестнет через край, и, когда начнешь оттаскивать ведро, чтоб подставить второе, рискуешь залить себе ноги ледяной водой.

Соседский мальчишка с кувшином терпеливо ждал очереди. Он помог ей подцепить ведра к коромыслу и поднять коромысло на плечо.

Теперь только бы не поскользнуться на льду, и ровно, ритмичной походкой, как Зифа учила, дойти обратно до калитки.

Ветер, казалось бы, должен дуть в спину, но он снова дует в лицо, со всех четырех сторон, проклятый, леденит щеки, нос и забирается под шаль и за шиворот, вздымает колючую снежную пыль, слепит глаза.

И коромысло давит плечо что есть силы, и вёдра тянет к земле, а на душе тоска и тревога.

Утро как утро.

А когда она с трудом открыла калитку, стараясь, чтоб створка на пружине не ударила по ведру и не расплескалась бы вода, то увидела деда Темушкина.

Он стоял на пороге без шапки и полушубка и кричал, отчаянно размахивая руками и приседая на каждом слове:

— Ну, что я говорил — бегить! От Москвы бегить! Как побег Гитля-то, сучье мясо! Ну, что я говорил! Айда к радио, Олёнушка! Бе-ги-ить!!

Она остановилась на мгновение, еще не поняв до конца всей силы радости и облегчения, налетевших шквалом, потом скинула с плеча коромысло, как ярмо, — вода из ведра хлынула в снег и на ноги.

Гоша стоял под черной с вмятиной тарелкой репродуктора, висевшей под образами, и когда увидел Елену Васильевну, то в один прыжок очутился подле нее и завертелся, защелкал пальцами, как кастаньетами, вдруг вспомнив жгучую пляску своей несчастной родины.

А в глазах у него стояли слезинки.

И за эти слезинки она простила ему бегство из дому. И многое другое ему потом прощала.

— …А прощать было что; прощать, кое-что понять, объяснить и кое с чем бороться… — говорила Елена Васильевна Пермякову в тот предпраздничный июльский вечер — канун фестиваля.

В большой комнате, увешанной картинами, в распахнутое окно повеяло ночной прохладой. Далеко внизу вдоль широкой магистрали, полной движения, вспыхнули матовые шары фонарей, а над крышами и трубами гасла узкая полоска поздней зари.

— Значит, и вас укусил «лютый», как мы его с Агафьей Карповной прозвали, — сказал Евстафий Петрович задумчиво.

— А как же. Странные черты характера в нем сочетались! Трудно мне было…

Ведь я, как вы знаете, не педагог ни в коей мере, я всю жизнь с юных лет работала попросту директорским секретарем. И уже летом сорок третьего года вернулась на «Агромаш», который так никуда и не эвакуировался. И это было счастьем для меня, когда, воротясь, села на привычное свое место за машинку, к окошку с видом на спортплощадку… тогда, в войну, там для маскировки поставили избушку, а крыши цехов закамуфлировали и натыкали деревца.

Там, в домике деда Темушкина, я иной раз ночами думала, что и своей дочке, может, не такая уж идеальная была мать. Меня все терзала мысль, что вот не сумела я Иришку сберечь… хотя уж, кажется, все было сделано… вы ведь знаете, и Каурова знает.

Вот как оно было, Евстафий Петрович, а тут — чужой мальчик Хорхе Гонсалес, и к тому же странный, трудный.

Во́йны, во́йны чуть ли не с пеленок. Сколько людей погибло на его глазах. Смерть девочки Анхелы почему-то крепче запала в его память, чем гибель близких. Он сам ей кричал: «Трусиха!», а потом увидел ее мертвой. И боялся этого слова и ненавидел, и небо ясное ненавидел, и презирал себя за этот страх, пытался его побороть и долго не мог. И злоба в нем жила, жгучая ненависть, а она проявлялась иной раз отвратительно.

Однажды он взял топорик и сухое бревно, наколол ворох щепок, больших и маленьких, и заявил, что это всё фрицы и что он будет сейчас их уничтожать. Он натыкал эти щепки в расщелины пола и стал плясать вокруг и орать: «Это фрицы! Это фрицкино войско!» Его нельзя было угомонить (час был поздний), он выворачивался как угорь, брыкался, чуть ли не кусался, а потом раскрыл дверцу пылающей печки и стал туда кидать щепки и кричать: «Это всё фрицки горят! Генералы! Солдаты! А это фрицкины бабки! А это фрицкины мамки и папки! И дядьки!»

Щепки пылали ясным огнем, а в Гошкиных глазах прыгали искорки, и такое на него вдруг безудержное нашло веселье, так он хохотал и кувыркался около печки, болтал ногами в воздухе, гримасничал, что и нас с дедом и Зифой заразил своим весельем. И мы тоже принялись хохотать, как пьяные какие-то. Дед помирал со смеху, колотил себя по коленке, руками размахивал, а Зифа, уж на что угрюмая, неулыбчивая была женщина, так и она принялась смеяться, раскосые ее глаза совсем пропали.

А я… на меня просто неистовый смех напал — «смешинку проглотила», как Ирочка говорила когда-то; то ли действительно потешно он кувыркался и гримасничал, Гошка, и кричал, чуть шепелявя на свой манер, то ли уж очень много я пролила до этого слез и какая-то разрядка наступила, не знаю. А только и впрямь мне было весело смотреть, как пылают «щепки-фрицки», и я никак не могла остановиться, хохочу, да и все!