Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Он не обратил никакого внимания на мои слова в тот раз и частенько повторял: только испанцы и русские хорошие, русские и испанцы.

И в мягкой снежной мгле глухих боровинских улиц он болтал без умолку, уцепившись за мою руку.

Долорес и Хосе, отец его и бабка, Анхела, какой-то «святой», дядя Берейра, соседи и мальчишки — все были отличные.

Мать и дядя Ихор, Гоша Усенко, Андрей Лукич, учительница и я, грешная, — все мы тоже вполне подходящие люди. Да и милиционер, который отвез его в районный центр, шофер, который привез обратно в Боровинск, какие-то люди, которых он встречал на пути из Киева… нет, он ничего плохого о них не мог сказать. О вас, Евстафий Петрович, он вспомнил лишь разок, сказав, что доктор «получил». Он считал, очевидно, что за поступок ваш вы получили сполна, а в остальном, поскольку ушли воевать на фронт, вы не так плохи.

Что же касается фрицев… но я всегда боялась, когда речь заходила о немцах. Он мог вдруг в ярости кинуться в снег и бить кулаками и ногами.

Однажды, услышав по радио о зверствах фашистов, он схватил со стола нож и швырнул его в черный диск радиорупора, — нож так и вонзился в стену.

Как-то раз Андрей Лукич принялся рассказывать, что в первую мировую войну, когда служил в солдатах, знавал пленных простых немецких мужиков из бедноты, и народ этот был степенный, непьющий и умелец на все руки.

— При Николке да Вильгельке дело было, — уточнил дед.

Гоша мой как вскочит… я только успела его за руку схватить, и кричу: «А ты хоть единого немца видел?»

Закричала и сама испугалась. Вроде предатели мы с дедом Темушкиным…

Гоша два дня не ходил меня встречать после этого случая и с дедом долго не разговаривал.

Потом, гляжу, снова стоит на перекрестке.

И мы возобновили наши вечерние разговоры в пути.

Он какую-то истину для себя искал, маленький человек, да и я искала.

…А то иной раз начнет вспоминать свою мать Наталью Николаевну, будто растравляет рану: и красавица была, и добрая, и как святая дева Мария.

Она была русская, мама, а бабушка Алехандра была испанка, а дядя Игорь — русский, а отец — испанец; русские и испанцы хорошие.

Я сказала, что в каждой нации есть хорошие и плохие люди. До революции в России, например, были белогвардейцы. Слыхал?

Про белогвардейцев Гоша слышал в школе, но для него всё это было в такой далекой древности, что уж и значение потеряло.

— Белогвардейцам помогали французы и англичане! — воскликнул он однажды. — А испанцы — нет.!

— Но среди испанцев хватает фашистов и фалангистов, это ведь ты лучше моего знаешь, Гоша. Ведь они там всем и заправляют сейчас на твоей родине, ведь они и убили твоего отца и бабушку.

Да, он это знал лучше моего. Но вдруг выдернул свою руку из-под моей и промолчал до самого дома.

Но начиная с этого дня я стала повторять, что в каждом народе есть хорошие и плохие люди.

И Гоша спросил однажды:

— И немцы хорошие есть?

— Конечно. Маркс и Энгельс, к примеру.

— Те жили давно. Они умерли давно.

Справедливо. Как ответить?

Как ответить, когда в сквере около горсовета на щите появился плакат — мальчик в возрасте Гоши, личико худое, взгляд воспаленный, руки тонкие… «Папа, убей немца!»

Гоша сказал: «Был бы жив отец…»

А я промолчала. Прав.

И… сызнова начала.

Маркс и Энгельс умерли давно, верно, но мы все их идеями живем. А вот не так давно — восемнадцатый год, германская революция, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, ныне покойные, но Эрнст Тельман еще, может быть, живой? Простой рабочий, человек с высоким лбом мыслителя и острым, энергичным взглядом бойца.

Если он погиб, то погиб в страшных мучениях.

Если он жив в фашистских застенках, то жизнь его ужасна.

Если он жив останется, то лишь потому, что коммунист до мозга костей, способный перенести то, что не дано иному смертному.

А если погибнет, то коммунистом беспримерной воли и стойкости, и последние его мысли будут о компартии, о рабочем классе, своем, немецком, и международном рабочем классе, и русском, советском.

И он — патриот, влюбленный в родину свою и в свой народ, как каждый коммунист, всеми помыслами своими и чаяньями должен жаждать русской, советской победы, во имя счастья своего же, немецкого народа!

И Тельман не один. Сотни, а может быть, тысячи немецких коммунистов в концлагерях, в тюрьмах, под пытками, отвратительными в своей дикой жестокости, существуют так же, как их вождь — простой рабочий человек Эрнст.

Или другой Эрнст, к примеру. Эрнст Буш.

Артист. Певец. Он приезжал к нам на «Агромаш» и выступал в клубе.

Я сидела в первом ряду, вместе с работницами, и глядела на этого певца, нашего друга, невысокого, некрасивого, ничем не примечательного на первый взгляд человека. Но, бог мой, как он пел, и о чем он пел!..

Ни я, ни соседки мои работницы не знали немецкого языка, но каждая понимала все, о чем он пел.

Этот немец сражался в Испании, Гоша, в твоей Испании, за твой народ, и он пел про Испанию и про то, как дрались и гибли бойцы Интернациональной бригады, защищая твой Мадрид. И еще о том, как едины и сплочены пролетарии всех стран и какое чудесное будущее их ждет.

Потом, уже после войны, Евстафий Петрович, году в сорок седьмом, что ли, мы с Гошей увлекались одним стихотворением Константина Симонова… Постойте… да я и сейчас его не совсем забыла… постойте… В Берлине…

Семь лет молчания… ах, стойте… забыла, про песню дальше…

Ее успели забыть за столько лет, эту песню, но вот она явилась, и…

И дальше про песню:

И под конец поэт говорит:

Хорошие стихи. Конечно, я не поэт, и так хорошо, точно и звонко, что ли, никогда бы сказать не сумела, куда там!.. Но, по сути, по смыслу, я, кажется, именно так и говорила Гоше… и откуда только слова брались…