Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Но он несколько раз приходил домой то с подбитым глазом, то с распухшим ухом, и много позднее признался мне, что Матвей — дружок, да Витька Соколик и еще кто-то били Гошку за его высказывания: дескать, не все фрицы звери, и есть, говорят, среди них и путевый народ.

Что ж… уже Ворошиловград был взят, и Гитлер шел на Миллерово.

Однажды меня вызвала Женя — учительница — и показала Гошино сочинение на тему «Победа будет за нами!»

Хотя Гоша никогда не учился испанской грамоте, но восклицательные знаки он ставил не только в конце фразы, но и в начале, причем первый восклицательный «вверх ногами», — запомнились плакаты и воззвания раннего детства!

В сочинении говорилось о том, что если Россия победила в войне более ста лет назад, когда народ был в рабстве, то теперь, при советской власти, она победит наверняка, хотя в Боровинске и ввели затемнение, вместо сахара дают «бомбошки», англичане и американцы отсиживаются где-то.

Но! Советский народ самый сильный и смелый!

Но! Англичане и американцы тоже, может быть, примутся воевать, потому что если богатые могли бы с Гитлером сговориться, то бедные и простые этого не допустят.

Но! Даже среди поганых фрицев есть такие, как артист Эрнст Буш и Эрнст Тельман и еще другие люди, которые хотят, чтобы победил Советский Союз, а не собака Гитлер.

Прошла осень, дождливая, ветреная, с темными и тяжелыми, как камни, тучами, со стаями воронья, они кричали среди черных, голых деревьев.

Потом снова завыли метели. Боровинск по вечерам погружался во мрак затемнения, в чернильную военную тьму, когда в оконцах ни огонька свечки, ни коптилки не видно.

Меня в ту зиму обуревали скверные предчувствия, и только в цехе лесозавода, пропахшем свежей смолистой стружкой, среди работниц, у каждой из которых были свои тревоги и горести, я чувствовала себя чуть спокойней.

На миру и смерть красна, а, кстати, на миру и радость больше в радость, чем когда она только для тебя одной. Правда, Евстафий Петрович?

Дед наш больше не ходил «по труды», часами просиживал у раскрытой печной дверцы, колол щепки кухонным ножом, подбрасывал в огонь бересту, ворошил головни кочергой. И все глядел, глядел не отрываясь на пламя уже обесцвеченными тусклыми глазами, в глубине которых мне чудился скорбный вопрос. Но старик так ни разу не спросил про сына Парфена, будто тяжкое неведенье было все же легче жестокой правды. Зифа была угрюма, как всегда, но ни одной слезинки я больше у нее не видела.

Пришло треугольное письмецо от Васятки — ее сына, он отлеживался где-то в госпитале на Урале, легко раненный. Но и это скрывали от деда.

Он мало говорил, мало ел, мало спал, но иной раз, как встарь, снова повторял, что враг будет разбит и сбежит из России. Однако мне казалось, что он уже не отдает себе отчета в том, как все серьезно и грозно, и хотелось иной раз закричать: «Пока что враг подходит к Сталинграду! Пока что сын ваш убит!»

Еле сдерживалась. Нервы совсем разболтались.

Гоша в ту зиму очень привязался к Андрею Лукичу.

И знаете… мне казалось порой, что старик ему чем-то бабку его Алехандру напоминал, хотя мальчик и сам того не сознавал, пожалуй! Но, по его же рассказам судя, была в старой испанской женщине та же жизнестойкость и жизнерадостность, что и в в этом русском старике до начала его угасания, и та же вера в справедливость и в торжество идей, всю глубину которых ни старуха, ни старик и понять не могли до конца по своей простоте, а только сердцем, душой ощущали оба — плоть от плоти народов своих, живущих в разных концах Европы.

Как бы там ни было, а Гоша, инстинктивно почуяв, что деду уже недолго осталось жить среди нас, старался всеми силами скрасить его хмурые зимние дни. Он выводил его гулять, со всех ног бежал, если дед просил то ли воды напиться, то ли из сенцев принести сухого табачного листа: Гоша научился мелко рубить самосад и скручивать цигарки из газеты. Он уговаривал старика есть, и был готов кормить его с ложки.

Он разговаривал с ним, как с малым ребенком:

— А вот скоро письмо будет от Парфена Андреевича! А вот скоро Васька на побывку приедет! А вот скоро весна придет, и мы «по труды» отправимся, правда, дедушка?

Старик горестно со всем соглашался, а потом вздыхал:

— И-их…

По вечерам Гоша, усевшись рядом со стариком у печи, принимался рассказывать ему про Испанию.

Он многое уже забыл и немало, думаю, подвирал. Но старик всегда слушал его с интересом и сам задавал вопросы:

— А хлеб там у вас сеют?

— Сеют. И просо сеют, и огурцы сажают, и картошку. Просо у нас тоже сорняком зарастает, дергаешь, дергаешь…

— Ну, а скотина у вас какая?

— Всякая. И корова, и коза, и курица.

— Неужто курица? — удивлялся дед. — А скажи, малой, а плодовые, к примеру, есть деревья?

— У нас апельсины прямо во дворе растут… в патио. Большие такие, желтые, сладкие. Ребята рвут апельсины во дворе и едят. У нас во дворе был фонтан. У нас бабушка ходила в черном платке. Он был весь из кружев, прозрачный, и серьги у нее были золотые. Мы ходили с ней гулять на те улицы, где богатые жили. Там такие деревья высокие-высокие, и у них не листья, а такие… вроде зеленых ножей! А ствол весь шерстью зарос. А дома там белые… из сахара, настоящего! — врал Гоша.

Дед крутил головой, а я молчала. Пусть в его памяти родина останется немножко сказочной. Пусть в Мадриде будут дома из сахара, которого Гоша и в Боровинске не видел уже много месяцев.

— Слушай-ко, — спросил однажды дед, — а как твоего батьку убили, так тебе сразу сказали, али как?

— Хесус сказал. Дядя Хесус. Такой был, с бородой.

— Хесус? — переспросил дед и перекрестился. — Видение, что ли, привиделось?

Он пытливо поглядел на Гошу, но тот не понял.

— Во сне, значит, — закивал дед. — Сны, они не врут. Всё подскажут, как положено…

…Я помню один день начала февраля, с острым морозцем в тени и капелью на солнце. Все было голубое: и небо, и снег, и тени от деревьев, даже в оперении ворон искрилась синева.

Андрей Лукич вышел за калитку, сел на лавочку, на самом солнцепеке, и Шайтан улегся у его ног, обутых в старые расписные, в грибках и ягодках, валенки с заячьей опушкой.

— Благодать! — вздохнул старик.

Я подсела к чему на лавочку, и он по виду моему понял, что в этот погожий, почти весенний денек мне тяжко на душе, как, может, еще никогда не было: я почти изверилась, почти надеяться перестала, и ужасающим казался мне исход войны! Бывали же такие минуты малодушного, тупого отчаянья, это многие люди знают, именно те, которые были вдалеке, в эвакуации, оторванные от большого мира…

— Да, Олёнушка, — вздохнул старик, — все-то оно верно — и побегуть, и победим, а только народу уже полегло, да еще поляжет… и-их!