Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Собака положила длинную морду на скрещенные усталые лапы и щурится; застыла в клетке канарейка; пятнистый и с белым животом котенок развалился на солнцепеке.

А чуть поодаль на пригорке — девушка.

Она стоит в рост на фоне испанского неба, вся в черном, с блестящими серьгами в маленьких ушах, лоб ее перевязан уже запыленным бинтом, сквозь марлю в двух местах проступили алые капли крови.

У девушки нежный золотистый цвет лица, а ресницы такие длинные, что зрачков почти не видно, — Рубэн писал девушку со своей сестры Гохар. Но он видел перед собой молодую Испанию, ту, что ушла из Мадрида раненная, но обязательно когда-нибудь вернется.

До встречи, Мадрид!

Именно эту надежду хотел передать Рубэн и в улыбке девушки, и в движении протянутой загорелой, натруженной руки, и во всей стремительной, ловкой фигурке, освещенной солнцем, на фоне такого неба, которое и самому Рубэну казалось редкой удачей.

— Особенно хорошо получилось небо, просто замечательно, — услышал Рубэн голос подле себя.

Он покосился на соседа, присевшего на другой конец ящика: мальчонка лет четырнадцати, очень смуглый, синеглазый, в подштопанной белой рубашке и сандалиях на «деревянном ходу» на пыльных ногах.

— Ты находишь? — спросил Рубэн.

— Да, товарищ старший лейтенант, мне нравится. Оно как раз такое, небо, чуть с зеленым, и его хочется потрогать или руки в него опустить, будто в голубой песок, и руки тоже станут голубыми. И еще кажется: оно такое прозрачное, что если приглядеться, то можно увидеть все планеты, даже очень-очень далекие.

Мальчик зарделся, и голос его, пока он говорил, звенел и ломался от смущения.

— Ты любишь живопись? — спросил Рубэн, тоже покрасневший от похвалы. — Ты, может быть, сам рисуешь, а? Какие ты любишь картины?

— И название мне нравится, — сказал мальчик, не отвечая на вопрос и только пристально и с интересом посмотрев на Рубэна. — «До встречи…» Она верит, что вернется. Может, не скоро, черт знает еще когда, а все-таки… Мой дядя говорил давно: «Родину трудно забыть, даже почти незнакомую». Это хорошая картина, мне нравится. Это настоящая Испания, — сказал мальчик. — Правда, я уже сам многое забыл. И Советский Союз теперь уже, конечно, больше люблю. А… а вы, товарищ старший лейтенант?

— Ты что хочешь сказать?

— А вы не испанец разве? У вас акцент немножко. У меня тоже был. Теперь уж почти нет. Правда?

— Нет, я армянин. А ты?

— А я испанец. Наполовину.

— Вот как! И ты решил, что я в самой Испании писал картину?

— А разве это вы? Рубэн Мартиросян?

Рубэн так испугался, что мальчик может ему не поверить, что тут же принялся божиться.

— Честное слово — я! Хочешь здоровьем мамы поклянусь? — спросил Рубэн в запале.

Но мальчик и не думал сомневаться. Разве старший лейтенант с погонами и орденами способен лгать?

— Очень хорошая картина, я часто сюда прихожу, — сказал он. — И на кладбище уродов, — кивнул он в сторону двери, — а моя мать тут работает неподалеку, на заводе «Агромаш». Я за ней захожу, и мы идем домой вместе.

— Она русская и голубоглазая? — спросил Рубэн.

— Мама Лёна? Да, Конечно, да! — рассмеялся мальчик.

— Меня зовут Рубэн Сергеевич, — сказал Рубэн, — а тебя?

— Гошкой. В Испании звали Хорхе, но это было очень давно. А вы знаете, товарищ старший лейтенант, — воскликнул Гоша, встав с ящика и снова поглядев на картину и на Рубэна, — девушка похожа на вас!

— А на испанку? — спросил Рубэн с ревнивым любопытством.

— Конечно! Но и на вас тоже!

— Это моя сестра, — сказал Рубэн, — а небо, которое так тебе нравится, наше, кавказское небо.

— Кавказское такое? — удивился Гоша.

— Еще в тысячу раз лучше, — вздохнул Рубэн. — Вот приедешь — увидишь. Обязательно ты ко мне приедешь после войны. Договорились?

Вечерело, и в прозрачном, как березовый сок, московском небе поднимались заградительные аэростаты.

— Их стало еще больше за последнюю неделю! — воскликнул Гоша, задрав голову. — Их все больше становится, что ни день. Они красивые.

И потому, очевидно, что так нежданно встретил художника, нарисовавшего испанскую картину, и художник этот, хоть и лейтенант с орденами, оказался таким «подходящим», ну, вроде свой, мальчишка (Гошка это сразу учуял), он воскликну:

— А знаете, Рубэн Сергеевич, я, когда был маленький, ну вот такой пацан, дурак набитый, я хотел, чтоб мадонна… ну… там верят, в Испании, что есть мадонна, мать бога, вот. Так я хотел, чтобы мадонна эта тучами небо закрывала.

— Зачем? — удивился Рубэн.

— Чтоб самолеты не прилетали. Вражьи. Глупый был.

Но Рубэна это позабавило:

— Чтоб мадонна тучами небо закрывала! Слушай, а знаешь что? Мы сейчас иначе придумаем! Мы сейчас так придумаем, чтоб все эти аэростаты были цветастые, клетчатые, полосатые, в разных узорах. Это для мирового карнавала, слушай! Будет праздник. Но чтоб праздник у нас был солнечный и звездный, мы повесим специальные сетки — и ни одна туча не проникнет в Москву. А?

— И такой праздник будет? — спросил мальчик, отлично поняв очередную фантазию Рубэна.

— Разумеется, — ответил Рубэн, посерьезнев, — но только тогда, когда мы добьем раз и навсегда все эти чудища и морды. Всех гадов…

— Товарищ старший лейтенант… скажите, вы их много убили, сами… своими руками, фрицев, много?.

— Порядочно, — вздохнул Рубэн.

— Как вы думаете, я еще успею? Мне четырнадцать через три месяца… успею? Хоть бы напоследок, в Берлин. Успею?

— А зачем тебе это, парень? — спросил Рубэн. — Ни к чему. И не бойся, без тебя добьем. Без тебя добьем, мальчик.

Теперь они шли глухой боковой аллеей, совсем пустынной, только справа все так же высились разбитые орудия и танки, самолеты и мотоциклы, легковые и грузовые машины. В полумраке летнего вечера, в слабом мерцании фонарей казалось, что нет конца и края этому поверженному, сожженному, расстрелянному металлу.

— Тут уж не выставка, — сказал Гоша, — еще не расчистили, не расставили как надо, просто свалили пока. Но я тут все знаю, Рубэн Сергеевич, все пути. Мы так побыстрее и покороче на улицу выйдем, к заводу.

Он вытащил карманный фонарик, и желтоватый луч пошел скользить по камуфляжу истерзанной брони, по разбитым хоботам пушек, по танку с белым крестом и сгоревшей башней и остановился на другом, зеленом, на котором скалила кровавые клыки пятнистая бешеноглазая пантера.

— Бог ты мой, как он ненавидит все человечество, тот, кто это намазал! — воскликнул Рубэн Мартиросян. — Это же рожа самого фашизма!

— Да… но тут еще что-то есть… чуть дальше, — отозвался Гоша и вдруг исчез в темноте, будто растаял.

Через минуту Рубэн услышал его голос, совсем ребячливый, виноватый или недоумевающий:

— Вы поглядите, Рубэн Сергеевич… вот сюда, как же это?