Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Нет, я верю, почему же.

В комнате становилось темно, а Елена Васильевна не зажигала света, чтоб не спускать черных бумажных штор затемнения, — и так задохнуться можно.

Теперь, в полумраке, она снова становилась похожа на старый карандашный рисунок.

— Что же тут странного, — сказал Рубэн нарочито громко и даже грубовато, чтоб разогнать чертовщину, — ничего особенного.

Но он вдруг испугался, что она может ему не поверить, и принялся клясться на свой манер:

— Я вам даю честное слово, что это моя картина. «С ветром наперегонки» называется. Впрочем… и ваше название хорошее.

— А вам не надо давать честных слов.

— Нет, надо! — воскликнул Рубэн с каким-то даже отчаяньем в голосе. — Потому что, если бы вы видели один рисунок, который хранится у меня дома…

Становилось все темнее в комнате, Елена Васильевна и сама начинала ощущать беспокойство.

— Если бы вы видели, как рисунок этот похож на вас… честное слово. Я ничего не выдумываю.

«Она меня сейчас выставит, — подумал Рубэн, — и будет права».

— Что-то Гошки нет… — сказал он вслух.

— Очередь длинная. Впрочем, он и с мальчиками мог заболтаться, тут у него друзья в каждом дворе. Ведь столько важного… Говорят, на днях должны сообщить еще об одной грандиозной победе. Вы не слышали? — спросила она с наивной верой штатского человека в то, что военный знает всегда больше и точнее, даже если его местопребывание — госпиталь.

— Да, надо торопиться на фронт, — ответил Рубэн деловито и вдруг предложил: — Поедемте завтра куда-нибудь за город, Елена Васильевна, вместе с Гошей. Хорошо?

— Нет, я завтра должна стирать, — ответила Елена Васильевна.

— Давайте встретимся завтра в десять, на Киевском, скажем, вокзале. Ведь тут совсем недалеко. У билетной кассы. Хорошо?

— Нет, нет, — сказала Елена Васильевна, — что вы…

…Но они с Гошей пришли чуть раньше срока, Рубэн еще издали их увидел у билетной кассы; на Гоше была снова свеженькая ветхая рубашка, на Елене Васильевне поблекшее от стирок платье, белые бусы на шее и белый шарф.

И оба они, мать и сын, такие разные: она светлая, как колосок, он, темный, как кедровый орешек, худые, притихшие какие-то, стояли, взявшись за руки, и вглядывались в вокзальную толпу.

«Милые», — подумал Рубэн Мартиросян.

Поезд был грязный, закопченный, душный и до того набитый пассажирами с поклажей, что с трудом удалось втиснуться в тамбур; паровоз издал шипящий звук, дернул вагоны, вздохнул, снова дернул и пополз к лесам и рощам Подмосковья. Когда-то это был передний край, теперь глубокий тыл. Набрав скорость, поезд бойко проскочил мимо двух, одна за другой, станций, где ему надлежало задержаться, но зато потом стал среди залитых солнцем полей и рощ, — стал и затих, будто никогда и не думал двигаться, будто это ему несвойственно вовсе; ветер посвистывал под колесами, да шуршали за окнами ветки берез.

Рубэн высунулся из тамбура, дохнул простора, почувствовал запах нагретых шпал, подумал: чем плохо здесь?

Когда все трое прошли уже с полкилометра по насыпи, поезд все еще стоял и над паровозной трубой вился парок.

— Наступит день, — сказал Рубэн, сняв фуражку и вытерев красный потный лоб, — настоящий день, когда здесь будет ходить электропоезд, обтекаемый, серебристый, как лунный свет, и ночью станет освещать всю дорогу большим, как солнце, фонарем. На километр будут рельсы светиться. А я бы лично нарисовал на поезде старого доброго китайского дракона с улыбкой во все три пасти.

Гоше эта идея понравилась, но Елена Васильевна улыбнулась устало:

— Вон бы в той рощице посидеть в тени…

Она была так мало похожа под ясным солнцем на свой портрет, что Рубэну даже взгрустнулось.

Гоша нашел под насыпью немецкий котелок и осколок покореженной брони.

Потом за густой ветлой, в топком месте, поросшем осокой, увидели ржавый танк с крестом. Он сильно осел, накренился, из башни торчали какие-то ветки, — может быть, журавль свил себе гнездо.

Свернули в рощу, верхушки берез все были обиты снарядами, как ножом обрезаны, но нижние ветви густо зеленели, а трава разрослась высоко с тех пор, как ее перестали топтать. Из нее торчали надолбы.

Елена Васильевна опустилась на пенек и, вдруг расплакавшись сквозь смех, — слезинки так и засверкали на ее щеках, — только махнула рукой:

— Как хорошо, дивно!

Потом вытерла глаза, решительно тряхнув своей маленькой гордой головой на хрупкой шее, и чуть настороженно поглядела куда-то вдаль — густые тени от ветвей скользили по ее лицу, — похожа!

Гоша кричал из чащи:

— Рубэн Сергеевич! Обойма!

Рубэн сидел, опершись о ствол, муравьи ползли по его гимнастерке, погоны поблескивали, а звезда на фуражке была похожа на спелую ягоду.

Сильно болели ноги, и своя и чужая, да поясницу поламывало.

— А все же до чего хорошо действительно!

В планшете у него лежали карандаши, но — как это с ним иногда случалось — рисовать не хотелось.

Слушать, дышать да глядеть.

Елена Васильевна легла на траву, раскинула руки, зажмурилась:

— Это первый мой день отдыха за всю войну…

— Да и мой, пожалуй, если говорить по совести…

— Вся земля устала, — сказала Елена Васильевна, — все люди на всей Земле.

— Рубэн Сергеевич! — неслось издалека. — Крыло от самолета! Обломок крыла-а!

— Надо быть осторожным со словом «все», — вздохнул Рубэн.

— Но ведь и такой наступит день!.. — воскликнула она с жаром.

— Вы его тоже ждете?

— Волей-неволей пришлось и приходится. Гоша вам расскажет об этом как-нибудь. Вы не думайте, — спохватилась она, — я сама пережила и настрадалась достаточно. Но ненависть — это скверное чувство, особенно в юном существе. Всякая ненависть. Она порождает страх, ужас. Может быть, зря я вам это говорю, хотя… я ведь давно вас знаю, и то знаю, что вы любите солнце, море, небо.

Зашуршали ветви где-то совсем рядом, потом откуда-то сверху раздался Гошкин голос:

— А отсюда как здо́рово!

Рубэн пристально смотрел на женщину и кусал стебелек:

— Нет, все удивительно странно.

Теперь ему было совсем безразлично, похожа она или не похожа на свой портрет. Какое это имеет значение?

Она ответила:

— Да что же тут странного? Мы ведь под одним выросли флагом. Он на мачте полощется… и в душе…

— Небо какое огро-о-омное! — орал Гоша с высокой, старой, корявой березы. — Какое небо дале-кое! Мама Лёна! Рубэн Сергеевич! Вы бы видели, какое отсюда небо кругом!

— Он когда-то боялся… — сказала Елена Васильевна совсем тихо.

— Неба боялся?.. — тоже тихо и горестно спросил Рубэн.

Ему оставалось пробыть в Москве три дня. Он получил назначение в Ленинград, еще наполовину блокированный, в газету штаба фронта.