Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Вечером он зашел в уже хорошо ему знакомый дом в Арбатском переулке; Ольга Васильевна сказала, что Алена с Гошей скоро придут.

— Вы посидите, — предложила сестра Елены Васильевны, до того на нее непохожая, что Рубэн только диву давался: маленькая, длинноносая, с крашеными локонами и морковными губами дудочкой.

Бездетная Ольга Васильевна так и не покидала Москвы, дожидаясь своего мужа, уже теперь майора.

— Мне хочется сказать вам словечко, Рубэн Сергеевич, хотя мы всего лишь несколько дней как знакомы с вами, — заявила Ольга Васильевна. — Я старше Алены… немножко. Чуточку. Да. И желаю ей только добра, Но она шалая! Она всегда была шалая. Зачем, скажем, в такое тяжелое время брать приемыша? Ведь мальчик тоже шалый. Что до вас, Рубэн Сергеевич, уж поскольку разговор зашел по душам, то вы, с вашими живописными такими мечтами и разговорами, вы задурили голову и Гоше и сестре… В такое время как сейчас — не до фейерверков. Сейчас — война, Рубэн Сергеевич, — сказала Ольга Васильевна назидательным тоном, — сейчас все силы надо употребить на то, чтобы победить Германию. Однако если у вас все же какие-то положительные намерения в отношении Алены, то уж не знаю, зачем вам, инвалиду, стремиться обратно на фронт. Тут что-нибудь одно из двух. Иначе это просто легкомыслие с вашей стороны и с ее…

— Знаете, — перебил Рубэн, задумчиво набивая свою трубку махоркой, — жалко, что вы замужем, Ольга Васильевна.

— Что вы… почему? — удивилась Ольга Васильевна, да так и зарозовела, как пастила.

— Я бы вас познакомил со Степаном Тер-Геворкяном. Есть у меня такой приятель — серьезный человек.

В кинотеатре было очень тесно и душно, на экране девушка с венком пасла поросят и пела, потом на сельскохозяйственной выставке знакомилась с пастухом-джигитом, — кажется, так было дело.

Старший лейтенант Мартиросян видел в неверном блекло-желтом свете экрана профиль своей соседки, крупные бусы на ее хрупкой шее, чуть посеребренную прядку над маленьким ухом, он ощущал ее острый теплый локоток рядом со своим, но сама она смотрела на экран с большим интересом, пожалуй, и вниманием.

Тогда он тоже принимался смотреть на экран и слушать песни, а Елена Васильевна, тотчас же, едва приметно склонив голову, глядеть на соседа. Он чуть хмурил мохнатые свои брови, поджав сухие губы, за ресницами не видно было глаз. Погон поблескивал в полумраке. Локтем своим она ощущала шероховатость ткани его гимнастерки.

Впоследствии они смогли бы рассказать содержание фильма только вдвоем, поскольку эпизоды, которые видел один, неминуемо пропускал другой.

Когда зажегся свет и защелкали, подскакивая, откидные сиденья кресел, толпа, распаренная, летняя, плотная, понесла их к выходу; они двигались, чуя какое-то волнение там, впереди, и хотя никто еще ничего не понимал и не видел, уже ощущалась радость — большая и весомая.

Потом в квадрате распахнутых дверей вспыхнуло небо и послышался сухой треск: Елене Васильевне казалось, что всё еще щелкают откидные сиденья кресел.

— Орел… орел… орел…

Слово это вспыхивало со всех сторон.

— Какой орел?

— Взят Орел, товарищи!

Их несло к выходу с такой стремительной силой, что казалось — сейчас собьет с ног.

Когда они очутились наконец на площади, огни первого салюта вспыхнули в последний раз; зарево затмило августовские звезды, летним громом грянул артиллерийский залп (на плечо Елене Васильевне свалился откуда-то осколок штукатурки, царапнув), потом вверх по небосводу поползли золотистые стебли, — и тотчас же рассыпались над городом голубые и малиновые цветы — светляки.

Вся Москва стояла, подняв голову.

И весь вечер казалось, что у людей в глазах сверкает отблеск фейерверка.

Однако все снова стало по-военному буднично — светили фиолетовые фонари под козырьками да близился комендантский час…

…Они сидели у фонтана на площади Моссовета. Рубэн знал, что вскоре проводит ее в Арбатский переулок, где живут Гоша с Еленой Васильевной, что завтра они расстанутся на аэродроме и что, может быть, этот первый вечер, который они проводили вдвоем, — последний.

— …будто предвестник вашего карнавала, Рубэн Сергеевич. Воображаю, в каком восторге Гоша, там, дома. Вы обязательно ему пишите, Рубэн Сергеевич.

Она перебирала свои бусы, и ему казалось, что они слишком крупны и тяжелы для ее шеи, ему хотелось снять их, а с ее ног снять тяжелые, на деревянной подошве, башмачки, и распустить тяжелый узел волос, и забрать из ее рук тяжелую, полную каких-то банок кошелку. Но даже этого он не мог, — офицеру с кошелкой не положено.

…Годы спустя они любили вспоминать: о чем же они говорили в тот последний вечер? А может быть, просто молчали более часа, а то и двух? Бездомные оба, в огромном городе, который все еще бурлил, возбужденный победными огнями.

Не первой молодости люди, испугавшиеся наплыва собственных чувств.

— Ну что ты, мы вовсе не молчали! — вспоминала Елена Васильевна годы спустя. — Ты говорил, что ждал меня именно такую с самой юности, и рисовал, и что, если только жив останешься, — приедешь.

— А ты усомнилась…

— А ты сказал, что жаль, я не знаю пастуха Аветика. Он бы подтвердил: Рубэн умеет держать слово. Только такая беда, как война, может его нарушить.

— А ты улыбнулась…

— А ты сказал, что войны больше не будет после этой.

— А ты спросила: почему?

— А ты сказал: потому что я больше не хочу воевать, ненавижу! И не хочу, чтоб мальчик Гошка воевал. И хочу, чтоб все мы были вместе. Я тебя ждал.

— А ты сказала: и я вас ждала, даже там, в Боровинске, в самые темные дни.

— Да ну, ничего этого не было! — хохотала Елена Васильевна. — Ты просто молча держал меня за руку весь вечер — вот и все!

— Все? А возле парадной в Арбатском переулке? Мы не поцеловались с тобой под аэростатами и луной, как совсем молодые? Нет? И ты не сказала мне, вырываясь из моих рук: «Ну что вы… да вы сошли с ума! Ведь там наверху сестра и Гошка…»

Елена Васильевна смеялась до слез и розовела от терпкого аромата старых воспоминаний: ведь теперь они были пожилые с Рубэном Сергеевичем.

— Не знаю! Не помню! Вот Гошу ты, действительно, просил обнять. А на другой день на аэродроме…

…На другой день на аэродроме было до того солнечно, что глаза слепило; в рокоте моторов не слышно было слов, ветер от пропеллеров рвал одежду.

Старший лейтенант Мартиросян пригладил ладонью вихры мальчику, попытался придержать белый шарфик на плече женщины: шарфик бился и метался, а потом один его конец взвился над растрепанной ее головой, другой она прижала к улыбчивым и полным слез глазам.

Старший лейтенант пожал руку мальчику и лишь на миг прикоснулся губами к тяжелой от горечи разлуки руке. Потом откозырял.