Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

В углу крупным детским почерком: «Катерине Максимовне в день ее двацатилетия — «д» посеяла! — от Киры, март 1942».

«Да, любопытно, какая она стала теперь, Кира», — подумала Катерина Максимовна, пристально разглядывая серовато-туманную, как тот далекий день военной зимы, фотокарточку.

«Счастлива до одурения…»

«Что ж, дай бог. Ребенком она была попросту злополучным, Кира…»

…Ее мать, Ольга Романовна, в тысяча девятьсот тридцатом году вернулась в родной Селенск из Москвы, где провела несколько лет. Она привезла патефонную пластинку «О, эти черные глаза», над которой любила всплакнуть, и килограмм сахару: в Селенске с продуктами становилось туго, как и повсюду, впрочем.

У тети за перегородкой было чистенько, стояла кроватка под пикейным одеялом, висела картина «Всюду жизнь».

Ольга Романовна сразу всё зашвыряла окурками, беленую печь измазала губной помадой, а стол накрыла цыганским платком.

Кроме пластинки и сахара, Ольга Романовна привезла из Москвы «новые» идеи о любви и браке, зародившиеся еще в разгар нэповских времен, когда в столице были частные лавочки и кабаре «Не надо слез».

Вернувшись на родину, Ольга Романовна поступила в стройконтору промкомбината машинисткой. Печатала она, надо сказать, аккуратно, быстро, без помарок.

Битком набитый зеленый трамвай, трясясь на шаткой узкоколейке, увозил Ольгу Романовну спозаранку на работу, а поздно вечером привозил обратно в город, на Октябрьскую, где ее ждала тетя в вечном страхе, что Оленька вступит в какой-то новомодный брак.

Так и случилось. Ее избранник был красив, бледнолиц, сероглаз, молчалив. Он любил рассматривать себя в зеркало — то левый свой профиль, то правый.

В отпуск супруги уехали вместе, а вернулась Ольга Романовна одна.

Она повторяла бодро:

— Таковы взаимоотношения мужчин и женщин новой эры. Полюбили — сошлись. Разлюбили — до свиданья.

Но тетя слышала, как племянница по ночам плачет в подушку: она была беременна.

…В шесть лет Кира была некрасивым, болезненным и пугливым ребенком.

Ольга Романовна работала уже в горисполкоме и была на хорошем счету, но ей страстно хотелось исключительности. Она рассказывала про себя, что видит в полной темноте, как кошка, что в нее тайно влюблены председатель горисполкома и милиционер на углу, что ей снятся вещие сны… Она норовила запереть Киру и уйти на весь вечер, заверив соседок, что эта в Кириных же интересах: пусть ребенок приучается к самостоятельности и закаляет волю. (Тетки в ту пору уже не было в живых.)

Соседка-маникюрша, которая вечно таскала у Ольги Романовны папиросы, восклицала:

— Такой ценнейший работник и такая чуткая мать!

К несчастью, Кира служила живым тому опровержением: она вечно хворала.

Ольга Романовна спрашивала с глухим, клокочущим раздражением:

— У тебя нет температуры?

Кира чутьем угадывала, что мать не столько печется о ее здоровье, сколько опасается дополнительных забот и возни, и тупо молчала. Когда Ольга Романовна посылала Киру на кухню за веником, Кира часто приносила кочергу, и наоборот. Открыв буфет и боясь, что не найдет там хлеба, Кира и впрямь его не видела, хотя буханка лежала вот — перед самым носом!

Когда пришло время отвести Киру в школу, Ольга Романовна так и сказала учительнице:

— Девочка трудная… Вас можно поздравить с такой ученицей… — вздохнула она.

Молодая учительница решила, что, поскольку родная мать такого держится мнения, значит, дело худо.

Впрочем, Кира и сама не замедлила подтвердить почти все о ней сказанное. Учиться она стала скверно, ребят дичилась, ходила вся заляпанная чернилами, а когда ее окликали — вздрагивала. За неуспеваемость ее не приняли в пионерский отряд. В третьем классе она осталась на второй год.

Это был год — сорок первый. В Селенск приезжали эвакуированные.

Как-то раз, когда Кира была дома одна, вошла полная девушка с черной косой. На ногах у нее были грязные боты, в руках она держала подушку и ведерко с картошкой.

— У меня ордер, — сказала девушка Кире, — ордер на полкомнаты, здесь, видимо, за перегородкой. Мы — вдвоем с мамой. У мамы грудная жаба, она больна, понимаешь? Мы из Москвы. А как тебя зовут?

Кира ответила.

— А меня — Катей. Катериной Максимовной Михеевой.

На другой день Михеевы переехали со всеми вещами.

Елена Авдеевна, Катина мать, была худенькая, седеющая, голубоглазая и поразительно улыбчивая. Даже когда ее хватали приступы сердечной болезни, она и то, сквозь боль, пыталась улыбнуться. Ходить она почти не могла.

Ольга Романовна отнеслась к жильцам с некоторым даже пиететом: Катин отец служил Родине в качестве инженер-полковника, брат ее Василий — военврач, и двоюродный Виктор — тоже офицер, все на фронте.

Ольга Романовна рассказывала:

— Генеральша без меня пропала бы в такое время. «Ольга Романовна, говорит, дорогая моя…»

Но она напрасно обольщалась. Елена Авдеевна раскусила свою квартирную хозяйку с ее удивительными свойствами и качествами так быстро, что Ольга Романовна притихла даже.

Для Киры началась хорошая пора.

Случилось так, что в декабрьские дни, когда по радио из часа в час передавали вести о великой победе под Москвой, Кира болела очередной ангиной.

Но лежала она на половине у жильцов, укрытая Катиным тигровым одеялом, и чувствовала себя счастливой.

Трещали дрова в железной печке: Катя пекла оладьи на бараньем сале; мама была на работе допоздна.

Мать и дочь Михеевы жили в вечном ожидании писем.

Кира знала, что Василий Максимович ушел на фронт с пятого курса мединститута и еще холост, а у Виктора Кирилловича есть жена и крохотная дочка Света; она перед самой войной родилась. Сейчас они на Урале. О Викторе много говорила Катя.

— Убеждена, что Витя Чингисхан геройствует! — восклицала Катя горячо.

Елена Авдеевна, отдавая должное племяннику, превозносила сына.

— Ты представляешь, скольких раненых спас наш Вася? У него руки прирожденного хирурга. Мы с папой даже думали, что из него выйдет музыкант. И вообще, Васька гораздо красивее Виктора твоего, татарина! — принималась вдруг кипятиться Елена Авдеевна. — Он красавец — Васька, как папа!

Катя хохотала до слез: «Васька — красавец! Папа — красавец!» Только мама способна такое придумать! Впрочем, она и сама нежно любила родного брата, «хоть он и увалень немножко, мамочка, не спорь!»

Что до отца, то Катя заявляла безапелляционно:

— Папа — уникален. Таких золотых людей больше нет. Всё.

— А ты сама, Котофей? — улыбалась Елена Авдеевна.

Ее тревожила дочкина судьба. Вместо того чтобы учиться, она вынуждена торчать здесь, в эвакуации, вместе с ней — больной и беспомощной.

— Ничего, еще вернешься в свой технологический, или еще куда-нибудь поступишь… — утешалась Елена Авдеевна.