Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Он издали с трапа увидел их обоих на краю солнечного поля, а потом — сквозь слюдяное окно, когда многоопытный пассажирский «дуглас» с деревянными лавками и тремя пулеметами разворачивался, чтоб выйти на старт.

И Рубэну почудилось, что какая-то белая птица трепещет над головой, светлой и темной, этих двух родных чужих людей.

— …а мы смотрели вслед самолету, — рассказывала Елена Васильевна Пермякову. — Он в последний раз сверкнул серебристой точкой где-то высоко над лесами и растаял в синеве.

Я стою и реву, Гошки мне совестно, и как-то радостно, хоть пляши, и боязно, и тоска так и гложет — всё разом!

Никогда еще Гошины глаза не были такими синими, как в тот день; в них московское отражалось небо, он на него глядел не отрываясь, а звездокрылые самолеты то вздымались, то опускались, роптали, пели на все голоса, а ветер так и хлестал по щекам.

Гоша обернулся ко мне и спросил: «Он вернется?»

Она замолкла на миг, прислушиваясь к скрежету ключа в замочной скважине, и вдруг как подросток вскочила с кресла, просияла:

— Вернулся…

И побежала в прихожую.

Скрипнула, распахиваясь, дверь, послышался шорох ног…

— Все вместе?.. Вот молодцы. А у нас гость.

Евстафий Петрович встал, а они входили в комнату, все вместе, встретившись где-то близ дома или на лестнице, — Рубэн Сергеевич и Георгий с женой; она держала в руках сверток, перевязанный лентой, край одеяльца был загнут, и на нем пестрели брызги конфетти.

Брызги конфетти пестрели на черных с густой проседью волосах Рубэна Сергеевича, иссиня-черных — Георгия, на золотистой с рыжинкой стриженой головке Марты.

— Ты не узнаешь доктора, Гоша? — спросила Елена Васильевна.

Тот улыбнулся, но явно не узнал.

Евстафий Петрович тоже улыбнулся и поднял указательный палец правой руки. Рубец давным-давно исчез.

Но даже сквозь июльский загар и щетинку, которая отросла с утра на щеках у молодого человека, проступил румянец…

«Только неизвестно, — подумал Евстафий Петрович, — кто перед кем больше виноват. Вот ведь какой казус…»

Рубэн Сергеевич и Марта стояли поодаль, с любопытством поглядывая на гостя.

И он на них посмотрел и снова на Георгия, стоявшего рядом с Еленой Васильевной, и поразился тому, как удивительно похож приемный сын на своих приемных родителей!..

А Марта? Она тоже кого-то напоминала старому врачу. Не ту ли молоденькую мать Хорхе? Или это только почудилось?..

Все еще молчали.

А из глубины сверточка в руках Марты раздался нетерпеливый, требовательный, властный крик.

Елена Васильевна откинула край одеяльца, и доктор увидел личико крохотного ребенка, похожего на всех малюток Земли.

Накануне дня своего рождения, одиннадцатого марта, Катя Глущенко получила открытку из Селенска от Киры Андросовой.

Кира поздравляла Катерину Максимовну и сообщала кстати, что у нее «вся жизнь перевернулась», что она «до одурения счастлива», едет в Таллин и останется там навсегда. В Москве пробудет от поезда до поезда и, конечно, придет.

Катя усмехнулась, легонько повела плечами.

Вечером она не ложилась допоздна. В теплом месте, под холщовым полотенцем, поднималось тесто для кренделя — ароматное и нежное, как детская щека.

Катя любила возиться на кухне, когда вся большая, густонаселенная квартира погружается в сон. По Пятницкой проходят пустые заиндевевшие трамваи — бокалы легонько тренькают в буфете, а в коридоре на антресолях дребезжат канистры соседа.

Катя посмотрела на тесто и вернулась в комнату: в соседней спали Катины дети и Катин муж…

Она присела на диван, поджав ноги, подперла ладонью щеку, вздохнула глубоко, истово.

Тихо…

Потом потянулась к этажерке, взяла альбом, так называемый «семейный». Кстати, надо бы страницы подклеить, рассыпаются.

Вот она сама, Катерина Максимовна, в бельевой корзине, сфотографирована в 1922 году: колясок и кроваток тогда не водилось в юной республике. И было Кате три месяца от роду. Завтра же стукнет тридцать три года.

Дети у нее хорошие. Чудесные у Катерины Максимовны дети, да и муж превосходный человек!..

А вот — родной ее брат, ему годик здесь на фотокарточке: девчоночьи локоны по плечам и платьице с бантиками. Теперь ему тридцать шесть, Василию Максимовичу Михееву, он краснолиц, грузен, очкаст, вдов; старший хирург в больнице имени Павлова.

Нет, потешно, честное слово!..

А вот Витя Мусатов — двоюродный, по прозвищу Чингисхан. Он — киношник. Кинооператор. Здесь множество его снимков.

Вот — Витька, пионер, татарчонок сущий, с жестким чубиком над раскосыми, узкими — две щелки, норовистыми глазами. Виктор студент: снимался возле Большого театра. По площади Свердлова еще трамваи ходили. Девушки в длинных юбках-клеш и в беретах с хвостиками. А Виктор — долговязый, все с тем же чубом, при галстуке. В тот год студенты и комсомольцы только-только начинали их носить.

вспомнилась Кате старая песенка. Ей самой минуло тогда тринадцать лет. Вот они все трое — Катя, Вася, Виктор. На Клязьме снимались или в Краскове. У Виктора на голове венок из ромашек — чудило!

Вася упитанный мальчик, уже в очках.

Катя с косами, босоногая, со значком парашютиста на сарафане, не своим, конечно: Виктора, тот прыгал. Она взяла у него значок просто так, чтобы сфотографироваться, но в те годы мечтала не только о затяжных прыжках!

И — снова Виктор Мусатов: где-то в экспедиции, на грузовике с аппаратурой и осветительными приборами; Виктор — старший лейтенант, в усах, со съемочной своей камерой на ремне; Виктор в госпитальном дворе, — это после Севастополя, когда он неудачно спрыгнул с горящего самолета. Какие-то медсестры снялись рядом, одна пожилая, другая ничего, курносая.

Семейная фотография: Виктор Кириллович с женой и дочкой.

А это кто? Батюшки! Кира Андросова!

Какими судьбами попала эта карточка, которую Катя считала потерянной, в «семейный» альбом, где только она да братья?

Кира снята в Селенске на бульваре, на фоне морского с луной и пальмами пейзажа. Фотограф-пушкарь пририсовал на небе самолеты и даже бомбы, чтоб не отстать от жизни. На Кире валенки, куцее, не по росту, пальто с короткими рукавами, на голове какой-то капор немыслимый. Глазищи круглые, а личико кривенькое, припухло: флюс. У нее вечно болели зубы, помнится, ангины бывали и насморки.