Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Лучик фонарика скользнул по закопченному с обгорелыми крыльями фюзеляжу самолета, на котором алело то ли сердце, то ли просто румяное яблоко, а над ним было выведено короткое имя: «Gretchen»…

— Значит, и такие… — начал Гоша и замолк.

И Рубэн молчал.

Было уже совсем темно, и где-то рядом шумел, звенел, дышал полной грудью огромный, защищенный, сильный Город.

…То был совсем молодой человек, быть может, такой же синеглазый, как этот испанский мальчик, крепкий, работящий, скромный и сильно влюбленный то ли в невесту, то ли в жену.

На него напялили фашистскую форму, обучили летать и погнали на восток. И он погиб.

Зачем?

Так думал Рубэн Мартиросян — советский воин, глядя на этот обломок машины, и на это сердце-яблоко, и на это девичье немецкое имя.

Она уже знает, Гретхен, и плачет.

— А сколько плачет наших девчат…

— Да, я все понимаю! — воскликнул Гоша, радуясь темноте и тому, что офицер не увидел, как он покраснел. — Я бы даже и не взглянул, тьфу… это просто совпадение… конечно! Но так получилось, да вы знаете… а вот мама Лёна, та… Пора за ней идти, — сказал он вдруг. — Поздно.

— Можно, я с тобой? — спросил Рубэн.

Он вдруг испугался, что мальчишка убежит и он больше никогда его не увидит.

— Идемте, только побыстрее… — заволновался Гоша.

— Вот побыстрее не выйдет. Ведь у меня правая нога — не своя.

— Да. Я все понимаю, — кивнул Гоша, снова краснея в темноте.

Они пошли не торопясь, но потом еще около часу сидели на камнях — обломках какого-то дома, в переулке, под длинной заводской стеной, из-за которой доносились приглушенные звуки, — и только по ним можно было догадаться, что завод работает на полную мощь во мраке затемнения.

— Она всегда задерживается, — говорил Гоша. — Она никогда не уходит с работы вовремя. Уж такая она, мать.

За этот час Рубэн узнал и об Андрее Лукиче, дивном старике, который умер по вине фашистов, о Наталии, Мигеле, бабке Алехандре, дяде Игоре, Гошке Усенко, и о маленькой Ире, и о маленькой Анхеле.

— Только отец Мигель погиб на войне. Остальные не воевали никогда, — сказал Гоша, как бы подытожив. — А вот и мама Лёна.

Она шла быстрым шагом, стуча деревянными подошвами, освещенная лиловатым светом фонарей, вся какая-то призрачная, несмотря на продуктовую сумку, из которой торчал пучок жилистых серых макарон, стройная по-девичьи.

В светлых ее глазах угадывался человек, познавший не одно только счастье, а в повороте маленькой, гордой, чуть седеющей головы на хрупкой шее, в полуулыбке умных губ было что-то решительное и чуть настороженное.

Он так заволновался, Рубэн Мартиросян, что в первый миг не сообразил даже, что много лет тому назад рисовал ее, такую или почти такую, что и по сей день ее портрет хранится в Ереване в «мастерской» под старой смоковницей, среди других эскизов, набросков, зарисовок.

Однако на другой день он решил, что это ему просто почудилось, захотелось проверить, а может быть, он попросту искал предлога, чтобы сходить в Арбатский переулок, где жили пока Гоша и Елена Васильевна.

Начинался закат, небо было совсем золотое.

Рубэн постоял на улице и поглядел на дом. Его выстроили, наверное, году в тридцатом, но за войну он обветшал, покрылся ржавыми пятнами. Стекла проклеивали и крест-накрест, и клеткой, и ромбиками — изощряться стали на третьем году.

В конце переулка, на углу, у какого-то подвала, выстроился длинный хвост с бидонами.

«Тоска на „гражданке“», — подумал Рубэн.

Подняться и позвонить он не решался. И вообще, какого черта он сюда притащился?

Прошли два сержанта, козырнули бойко, а Рубэн даже вздрогнул, будто застигнутый на чем-то нехорошем. Потом сел на ступеньки дома напротив, вынул трубку, постучал ею о треснувший, натруженный асфальт. И вдруг ему с такой ясностью вспомнился день, когда он сидел на перевале у источника и глядел на облака, что защекотало в горле. До того захотелось домой, что уцепился бы за этот вот грузовик «додж», что трясется по булыге, и велел бы шоферу-солдату гнать до самого Еревана, далекого, как конец войны.

От раскаленного асфальта пахло пылью, мальчишки стайкой стояли поодаль и соображали, почему же офицер сидит на ступеньках.

И вдруг появилась Елена Васильевна. Она вышла из парадной в тапках на босу ногу, в халатике и с бидоном. Рубэна она не заметила и пошла к очереди, а Рубэн так заволновался, что не смог сразу встать. Небо из золотого становилось розовато-бледным, поднимались аэростаты.

Откуда-то появился Гоша, перебежал улицу и направился к очереди.

Вскоре Рубэн опять увидел Елену Васильевну, которая шла домой уже без бидона, — значит, мальчик ее сменил.

Когда Рубэн возник перед ней, она даже, кажется, его не узнала, в первый миг.

— Ох, я в таком виде… — сказала она с досадой.

— Нет, я просто случайно мимо шел, — ответил Рубэн.

— Гоша скоро вернется, он все вас вспоминал вчера, весь вечер, — говорила Елена Васильевна, поправляя волосы, будто аккуратная прическа могла скрасить неприглядность домашнего халатика.

Рубэн все стоял, как бы ожидая какого-то исчерпывающего ответа.

— Гоша… — начала Елена Васильевна уже с некоторым раздражением. — А то пойдемте наверх, — вздохнула она, — вы там его обождите.

Она всей душой надеялась, что Рубэн не захочет подняться (он это видел по ее глазам), но все же он поплелся за ней, тяжело ступая по ступенькам, ее же шаги звучали отчетливо, деревянно.

Ольги Васильевны дома не было, в квартире царил беспорядок: какой-то узел в прихожей под оленьими рогами, посуда на столе в столовой, банки на окне.

Елена Васильевна и гость сели и замолчали.

«Вздор какой, ничуть она не похожа на тот мой рисунок, это мне вчера в потемках показалось…» — убеждал себя Рубэн, чтоб сердце не колотилось с такой пугающей силой.

— Ужасно жаркое нынче в Москве лето, — сказала Елена Васильевна. — Ни ветерка. Да! — вдруг встрепенулась она, что-то вспомнив и радуясь, что нашла наконец подходящую тему для разговора. — Вы, наверное, знаете, даже наверняка, поскольку сами художник…

Она вскочила и принялась рыться на этажерке, переставляя книги и ноты.

— Вот!

И протянула Рубэну вырванную из старого журнала страницу.

— Чудесно. Правда? Прохладой так и веет! И это море, птицы, паруса… я очень люблю эту картину и называю «Как хорошо на свете жить». Видите, край сглодали мыши, так что настоящего названия я не знаю и имени автора тоже. Может, вы знаете?

— Знаю, — ответил Рубэн, только мельком взглянув на страницу, вырванную из журнала, и покраснел тяжело, густо, как краснеют только смуглые.

Елена Васильевна поглядела на гостя, потом на страницу.

— Как все складывается, — усмехнулся Рубэн с иронией, — просто как в кинофильме. Вы вправе и не поверить… — добавил он. — Край, действительно, сглодал кто-то.