Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Просто пора кончать, — отвечал Рубэн полковнику, — надоело.

— Что надоело?

— Война, конечно. Скорее ее надо кончать, товарищ полковник, закругляться. Но для этого каждый поработать обязан, каждый на счету. Все на фронт, кто только жив и в состоянии что-то делать. Тогда и расправимся наконец. Я не люблю воевать, никто не любит. Надо кончать — и по домам. Товарищ полковник, а хотите, я распишу госпитальную кухню помидорами и огурцами, красный уголок — красными маками, а на потолке в вестибюле изображу нашу солнечную систему и красный самолетик, который запросто летает на Луну?

В тот день было жарко и солнечно и все сверкало на Рубэне Мартиросяне: начищенные сапоги, золотые погоны, два ордена, три медали и карие, в тени густых ресниц глаза.

Хотелось, правда, одеться во все легкое, белое, просторное и чтоб левая нога была обута в парусиновую туфлю.

А в общем, все сложилось здорово, — ведь мог же он попасть не в московский госпиталь, а в любой другой, в любом другом городе, и когда бы еще повидал столицу?

Рубэн влез в битком набитый трамвай, чтоб доехать до станции метро и попасть в центр.

Тотчас же две девушки стали наперебой уступать ему свои места.

— Спасибо, девушки, сидите, я постою.

— Что вы, товарищ старший лейтенант, сядьте!

— И не подумаю. Сапог немножко ногу натер, велика важность.

Они улыбнулись, переглянувшись. Поверили? Нет?

А Рубэн все же сел: какой-то мальчишка потянул его за руку, а сам исчез где-то в глубине переполненного трамвая.

Сел, отдышался, вытер лоб и шею.

Да. На своих двоих ловчее как-то было.

По горам лазал.

Потом в метро, другой мальчишка, совсем куцый, вскочил, как на пружинке, и заморгал от волнения.

— Ну, спасибо, приятель, сяду, — сказал Рубэн, — у меня, понимаешь ли, сапог натирает.

— Левый, товарищ старший лейтенант?

Хитер…

Рубэн сошел в Охотном и очень медленно, экономя силы, побрел по Москве, козыряя направо и налево, — штатских было мало.

Годы спустя, когда он уже давно и прочно жил в Москве, ему часто вспоминался тот первый день встречи с Москвой, и казалось, что уже тогда предчувствовал зеленый шелест лип на широкой и полной «Волг» и «Побед» улице Горького, цветистость витрин, и даже высокие дома, вздымающиеся к небесам, и то, как девушки стучат по асфальту остренькими каблучками…

…В тот день одни девушки стучали армейскими сапожками, другие — деревянной подошвой кустарных босоножек, и никаких еще не было машин, кроме вертких «козлов», а витрины — по большей части стояли заколоченные фанерой, а окна запущенных домов проклеены крест-накрест бумажной лапшой.

Около «Гастронома» вился хвост, — «давали» желтые, с вмятиной на боку, банки свиной тушенки и яичный порошок.

И все же Рубэн был в Москве, полной живого, энергичного движения, трамвайного звона (там, где сегодня трамваев в помине уж нет), полной афиш на стенах домов — облупившихся, а местами обгорелых, полной заводов на окраинах и театров в центре.

Дай срок, дай скорейшую победу — и придет такой день, праздничный, когда Рубэн нарядит столицу в плакаты и стяги, украсит флагами и цветами, и будет музыка, и много автомобилей всех цветов, и гости из разных стран, а ночью маски, прожектора и фейерверк во все небо!

— Ты фантазер, Рубэн, и легкомысленный человек.

На этот раз Тер-Геворкян был далеко, Рубэн сам себе сделал замечание.

Он сидел на бульваре, а под пыльной листвой деревьев лежал, как старый кит, могучий аэростат, дожидаясь ночной своей службы, охраняемый девушкой-бойцом, такой сердитой и невозмутимой, что ее короткие золотистые ресницы ни разу не дрогнули, как ни пялил на нее глаза старший лейтенант.

Тогда он вообразил себе ее в пышной ситцевой юбке, надел ей на голову вместо пилотки широкополую соломенную шляпу, а в руки дал букет вместо автомата. Аэростат он выкрасил в ярко-розовый и расписал скрипичными ключами и ромашками.

Получилось здорово.

Он вывел огромные слова не то на аэростате, не то на самом московском небе:

И вздохнул. Потом вытащил трубку, набил ее махоркой и раскурил.

Закружилась голова от усталости, потянуло на госпитальную койку, захотелось спать.

Дня через два он попал на выставку трофейного оружия и долго бродил среди подбитых бомбардировщиков и истребителей, расписанных какими-то доисторическими гадами — ящерами, жабообразными птицами, крысомордыми змеями.

Он увидел самолет с акульим оскалом, другой — тупорылый, как боров.

Огромный черный танк, сгорая, покорежился в предсмертных судорогах и сам стал похож на допотопное чудище.

Так вот он — поверженный фашизм. Поверженный, но еще не до конца, увы.

Рубэн вспомнил свою мечту о каком-то мировом празднике мира.

Еще этот не кончен — карнавал смерти.

Здесь же, на территории выставки, он набрел на бревенчатый павильон с холщовым стягом над входом:

Рубэн, еще издали прочтя надпись, прибавил шагу, насколько это было ему возможно, и попал в просторный вестибюль выставочного зала с округлым окошком в потолке.

Он огляделся. Вестибюль был тоже украшен картинами, вернее копиями картин, Рубэну хорошо знакомых. Вот слева «Марсельеза», справа «Спартак», над входом в основной зал — «Броненосец Потемкин». Все три — картины советских художников. Оригиналы, разумеется, эвакуированы, как и вообще все ценности.

Рубэн оглянулся, чтобы посмотреть, что висит на четвертой стене над входом в павильон, да так и обмер, просто чуть не свалился на пол, — над низкой дверью, очень выгодно освещенная верхним светом, висела собственная его картина «До встречи, Мадрид!», причем не копия, а оригинал.

Ему так никогда не удалось узнать, почему его картина осталась в Москве, как попала в этот выставочный зал, а позднее, в сорок пятом году, снова появилась в том музее, который и купил ее у Рубэна перед самой войной.

Как бы там ни было, но, завидя ее, он так обрадовался, что даже фуражку снял, как при встрече со старым другом.

Ему больше никуда не хотелось идти.

Он приметил в углу длинный ящик с песком, какие в военные годы стояли всюду, и с удовольствием уселся на него, задрав голову.

Город на краю выжженной солнцем равнины был задымлен, и в безветрии и зное этот дым стелился вдоль низких холмов, тоже пустынных, диких и голых, совсем как те, что вдоль Севана.

А на переднем плане, на обочине пыльной дороги — несколько фигур, не то семья, не то случайные спутники — беженцы, чьи мужья, отцы и сыновья уже покинули столицу: двое стариков, муж и жена, как две скорбные птицы; худая длинноногая девочка в рваных чулках, она держит горшочек с увядшей гортензией; женщина со спящим младенцем на руках, он круглолиц, у него лобик измазан сажей, а сам он завернут в цветную с бахромою шаль.