Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

И я поняла, как скверно на душе и самому старику. Неужто догадался?

— А ты не тужи, — добавил он, — не быть Сталинграду под Гитлей.

— Вы и про Ростов так же говорили, Андрей Лукич.

— Дак то Ростов, а то Сталинград.

— Но почему, Андрей Лукич?

— А так. Народ не допустит. Пострадает, а не допустит. Но вишь ты, не только тот народ страдает, что на войне воюет, а и тот, что дома сидит, дожидаючись весточки. И-их… Ну, даст господь.

Вечером ему стало худо, и я послала Гошу за Ниной Михайловной.

Она сильно изменилась, Каурова, за то время, что я ее не видела, осунулась, побледнела; я с трудом ее узнала, когда она размотала шаль и стала стряхивать снег с валенок и греть руки дыханием, прежде чем подойти к деду.

— Сердце у него сдает, — сказала Каурова, выслушав старика и прикрыв его одеялом.

Она велела вскипятить воду для шприца, потом сделала укол; руки у нее легонько тряслись.

От укола Андрей Лукич пришел в себя и слабо улыбнулся.

— Что невеселая, доктор? — спросил он.

— Муж мой убит, — ответила Каурова просто.

— Я и то говорю, — прошептал дед, — народу гибнет тьма.

— Но Сталинград, — воскликнула я, — Сталинград еще наш и нашим будет!

А сама чувствую: сейчас разревусь. Сейчас…

— Мужа мне уж никто не вернет! — сказала Каурова и покраснела от лба до шеи. Но голос ее не дрогнул, и слезинки не проронила. Крепкая была женщина.

— И сына мово… — вздохнул старик и повернулся к стенке.

Зифа сидела в углу, в полумраке, не шевелясь. Гоша стоял у дедова изголовья; только глаза его поблескивали, будто и в них отразилась голубизна нынешнего дня — предвестника весны.

И она пришла на следующее же утро, весна, невзирая на метелицу!

Она пришла, Евстафий Петрович, когда все мы трое: я, Гоша, Зифа — стояли под черной тарелочкой репродуктора и слушали цифры непостижимые, почти невероятные: танки, танки, орудия, орудия, самолеты и пленные, пленные, пленные!

То был великий день.

И мне чудился голос деда Темушкина, перекрывавший даже торжественный, с придыханием и легкой дрожью от нетерпения и счастья голос знаменитого диктора.

«Ну, что я говорил?! Не быть Сталинграду под Гитлей! Что я говорил-та? Побегить?»

Только Андрей Лукич молчал на этот раз.

…Мы похоронили его рядом с Ирой и Натальей Николаевной. На обратном пути с кладбища Гоша сказал, уцепившись за мою руку:

— Он был не такой старый. Он мог бы жить еще. Он потому, наверное, умер, что догадался — сын его Парфен погиб.

Больше Гоша не проронил ни слова до самого дома и весь вечер молчал, хмурясь, ни на меня не глядя, ни на Зифу, которая снова сидела в углу, и большие неторопливые слезы ползли по ее смуглому лицу, как в тот день, когда она узнала о гибели своего мужа Парфена Андреевича.

А когда мы улеглись и я потушила свет, прошел, наверное, целый час, прежде чем Гоша позвал меня в темноте:

— Мама Лёна, ты спишь?

— Нет, мой дорогой.

— Слушай, а знаешь… я, в общем, доволен, что тогда, в прошлом году… доктора из больницы… ну, в общем, он правильно получил.

— Но почему, Гоша?

— Потому что это все он. Ты же сама мне сказала, он первый в войну начал тебе говорить, что во-от! не все фрицы сво-о-лочи! Во-от! Среди них есть и хорошие… Враки! — воскликнул он с жаром. — А Матвей с Витькой правы. И почему только пленных берут, мама Лёна. Почему только пленных взяли, скажи!

— Как «почему»?

— Кой черт — пленные. Они еще удерут, разбегутся и все начнут сначала. А дедушка… ты даже не знаешь, какой он был замечательный старик, как он мне про Парфена Андреевича рассказывал! Знаешь, кем он был, майор Темушкин? Дорожником! Как мой отец… когда-то. А сам дед… о-ох-хо! — простонал мальчик. — Это был такой дед! Слышишь, как Шайтан воет, мама Лёна?

Почему кругом все умирают? Почему?

Рубэн Мартиросян впервые вышел в госпитальный сад не на костылях, а просто с палкой в июле, и через несколько дней главврач, полковник, разрешил ему пойти погулять по Москве.

Московское небо было Рубэну уже хорошо знакомо, особенно предвечернее, покрытое аэростатами, но в городе он еще не был.

Рубэн сказал однажды своему соседу по палате, капитану, когда они сидели вдвоем на лавочке под деревьями госпитального сада, что ему кажется, будто и сам он и капитан опустились на дно аквариума, окруженные водорослями, а там, наверху, на поверхности зеленовато-голубой глади застыли рыбы всех величин, зоркие, терпеливые, и ждут своей добычи.

Капитан поглядел на небо, полное аэростатов, на деревья и на огонек своей цигарки и ответил, что не устает удивляться тому, какие мысли обуревают старшего лейтенанта, однако, действительно, нельзя не согласиться, что аэростаты смахивают на рыб.

— Москвичи могут спать спокойно, — сказал капитан.

Рубэн промолчал. Ему почудился упрек в словах капитана: а он, Рубэн, какого черта он сидит здесь в госпитальном аквариуме, защищенный со всех сторон, когда ему, по сути дела, уже пора обратно на фронт? Добро сам капитан, тот по своему состоянию еще вынужден здесь оставаться, а он, Рубэн, ведь может сражаться как художник в любой фронтовой газете, поскольку в строй, конечно, больше никогда не возьмут, с этим — всё.

Ему часто вспоминалась прибаутка, слышанная еще под Сталинградом: «Тот инвалид, кто без башки лежит…»

С этих позиций ему, конечно, очень повезло: голова целехонька, и сам живехонький в это погожее солнечное третье военное лето, и хорошо, что пострадала правая нога, а не правая рука.

Без руки ему и впрямь пришлось бы возвращаться в Ереван списанным подчистую, а это было бы уж просто ни на что не похоже: провоевать все самые тяжелые годы, а теперь, когда полчища врага покатились на запад, — сиди тут!

Рубэн, конечно, сильно стосковался по дому, по матери, сестрам и братьям, по «мастерской», и по старой смоковнице, и по родной кавказской земле, и по родному кавказскому небу… ну где еще такое сыщешь? где? скажите?.. но было бы все же обидно до слез возвращаться домой в самый интересный момент.

Еще в июне он стал тренироваться ходить с палкой по коридорам и палатам. К тому времени у него уже накопился ворох карандашных набросков соседей по палате и медсостава: нет, он не забыл своего дела, научившись другому — гнать врага с родной земли.

Бумагу ему приносил полковник — жесткую, шероховатую, будто задымленную.

— Вам действительно так не терпится обратно? — дивился полковник, когда Рубэн приставал вновь и вновь все с одним и тем же.

Полковник был стар, а художник со своими рисунками, которые валялись во всех углах, веселого нрава, всегда приветливый, ребячливый какой-то, выдумщик; никому не хотелось с ним расставаться. Его любили и раненые и санитары, хотя он ни с кем особенно не сближался и предпочитал одинокие прогулки по саду; ему разрешалось входить в кабинеты врачей когда вздумается, курить свою трубку где не положено, и мыться в душевой в любое время дня и ночи.