Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Больше всего мать и дочь любили говорить о том неведомо далеком времени, когда всей семьей снова соберутся вместе.

— Я даже Нильсен буду рада видеть, — сказала однажды Катя. А Кира уже знала, что жену Виктора Мусатова, Ирину Всеволодовну, Катя не очень-то жаловала. А Елена Авдеевна называла ее — «высоколобый в юбке».

Кира так и не удосужилась спросить, что же это значит? Ее больше занимал Виктор Кириллович, который «снимал войну».

Писем от Виктора Кирилловича не было долго. Потом, уже в феврале, когда Кира однажды вернулась из школы, на кухне она увидела Катерину Максимовну, которая читала письмо. Руки у нее вздрагивали.

— Он был в госпитале, теперь здоров, — сказала она, — он снял фильм «Московская победа» с другими еще операторами.

Катя смахнула слезинку пушистым концом своей косы и улыбнулась.

Когда пришло лето, Кира стала вытаскивать во двор кресло Елены Авдеевны.

…На счастье, в тот памятный день шел дождь, Елена Авдеевна не вышла подышать свежим воздухом и не увидела почтальона.

Катя стирала на кухне, она вскрыла конверт мокрой рукой и тут же зажала себе рот, чтоб не закричать.

— Молчи, ты только молчи! — простонала Катерина Максимовна, захлопнув дверь и даже зачем-то окно. — Молчи, молчи, Киронька! — умоляла Катя. — Никому ни слова. Поняла? Мой отец погиб…

Кира сумела сохранить тайну до конца, но ей всегда казалось, что Елена Авдеевна обо всем догадалась, и очень скоро у нее участились приступы, она уже не сидела в кресле, а лежала в постели почти все время, с блеклой, усталой улыбкой глядя на мир.

Катя вскакивала по ночам, кипятила шприц, делала уколы, ставила грелки, давала капли, — и все бегала на кухню плакать.

Кира помогала ей чем только могла и как умела.

Ольга Романовна поражалась ей и говорила с язвительной ревностью:

— И откуда, скажите, такая прыть?

Над страной в те дни снова нависла угроза: Ростов был потерян, шла великая битва за Волгу.

В Селенске ввели затемнение, по карточкам почти ничего не давали, на рынке за кусок мыла просили триста рублей.

От Василия Максимовича не было ничего! Один Виктор Кириллович присылал короткие весточки.

В самом конце сорок второго года от него пришла посылочка: две пачки печенья, пачка кофе и жестяная банка каких-то консервов.

Посылочка путешествовала долго, переходя из рук в руки: печенье раскрошилось, кофе отсырел, но, когда вскрыли банку, там оказался компот из белой черешни, такой ароматный, что все, даже больная Елена Авдеевна, оживились.

Катя разделила компот на четыре порции, Кире досталась самая большая…

…Пройдут годы, много лет, а Кира неизменно будет вспоминать суровый вечер, ловкие руки, открывающие банку кухонным ножом, и горьковатую сладость упругих золотых ягод…

Елена Авдеевна умерла в январе тысяча девятьсот сорок третьего.

Через неделю по радио сообщили о победе на Волге. Катя не отходила от репродуктора и слушала одни и те же сообщения столько раз, сколько их передавали, будто черпая силы, чтобы дальше как-то жить. Теперь Кате хотелось только одного: вернуться в Москву любым способом. Пусть там худо, пусть там опасность воздушных налетов, пусть голодновато и холодновато — домой, на Пятницкую.

В конце весны Виктору Кирилловичу, который ненадолго прилетел в столицу, удалось добыть для Кати пропуск, и она уехала…

Шли годы… Отгремела война. Ольга Романовна вышла замуж за инженера-технолога завода газированных вод по фамилии Пава.

Она обожала Паву и почему-то жалела, называя «бедняжечкой». Может, потому, что он был почти вдвое ниже ее ростом.

Года через два Паве предложили перевестись в Пензу, где обещали квартиру в строящемся доме.

Кира к тому времени уже работала в парикмахерской маникюршей. Немудреной профессии обучила ее та самая соседка, которая таскала у Ольги Романовны папиросы и восхищалась ею.

Ей было девятнадцать лет, Кире. Она стала весьма миловидна, со своими круглыми глазами цвета морской воды в пасмурный денек, с бледным личиком и густой русой шевелюрой.

Она была замкнута, молчалива, никто не знал, что у нее на уме, когда она сидела в белом халате и косынке за тонконогим столиком с яркими флакончиками лака, пилками и ножничками.

Едва только «молодые» отбыли в Пензу, Кира вдруг ощутила неведомое ей доселе игристое чувство свободы.

Через месяц-другой она стала неузнаваема: с крашеными волосами и губами цвета молодой морковки. Откуда-то взялись модные в те годы тупоносые, на пробке башмаки, жакет с подкладными плечами-протезами, шляпка-шахтерка.

Летом Киру видели на танцевальном кругу с парнями, с которыми встречаться бы ей и не след, зимой — в ресторане гостиницы «Аврора».

Сосед по квартире, знавший Киру с детства, сказал однажды:

— Да ну, гони ты всех своих ухажеров! И в цех ко мне иди, хочешь? Поучу на сверловщицу, а?

— Что вы, дядя Тит, — всполошилась Кира, — куда мне? Я ведь, знаете… вы ведь помните… еще мама говорила. Мне нельзя.

Она улыбнулась виновато и жалостливо. Но где-то в тайниках Кириной души теплилась надежда, что ее ждет что-то совсем особенное.

Потом ей почудилось, что счастье пришло наконец.

Кира Андросова явилась к Катерине Максимовне днем, налегке, оставив нехитрый свой багаж в камере хранения. Катерина Максимовна и на улице узнала бы Киру.

— Но ты удивительно похорошела! — воскликнула она. — И тоненькая… — добавила Катя с завистью полнеющих женщин.

— А вы все такая же… — сказала Кира глухо от волнения, — вот только коса… у вас была коса с пушистым таким кончиком… — и уткнулась в теплое, полное Катино плечо.

Катя сказала:

— Знакомься, Кира, это Георгий Макарович.

— Глущенко, — представился Катин муж. (Он произнес: «Хлушшенко»).

Сын представился.

— Боря.

Он шаркнул ножкой, явно передразнивая кого-то, кого он не одобрял.

Галя спряталась за папу. У него были глаза чуть навыкат, небыстрые и миролюбивые.

— Катечка про вас рассказывала, — сказал Георгий Макарович, будто заверил Киру, что она здесь может себя чувствовать как дома.

На буфете красовалась большая корзина гортензий и цинерарий с розовыми бантами из стружки.

— У вас будут гости, наверное… — испугалась Кира.

— Как тебе Москва? Ты ведь впервые? — спросила Катя.

— Очень! — воскликнула Кира, но Катя понимала, что Кирина головка забита совсем иными мыслями.

— Ну, выкладывай, — вздохнула Катя, когда они остались одни. — Из Селенска ты удрала. Понятно. И что же теперь?

Может быть, потому, что Катерина Максимовна знавала Киру ребенком, ей стало немножко не по себе, когда та, с места в карьер, будто ее прорвало после долгого молчания, принялась рассказывать о новом своем романе. Впрочем, судя по всему, он был совершенно невинный, но в самой его невинности — Катя это ощущала — таилась какая-то большая для Киры опасность. С горящими глазами она говорила о том, как познакомилась с Андреем Юльевичем — приезжим лектором — и провела с ним ровно день в Первомайском парке культуры, в октябре, когда падали листья.