Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Ей негде было оказать помощь в этом аду. Рану перевязали каким-то лоскутом. Потом ее тряс озноб, маму, она бредила и в поезде и на пароходе. И здесь, в больнице. И стала черной совсем.

— От войны, — сказал еще мальчик, как бы затем, чтоб покончить с этим раз и навсегда.

— Хочешь обогреться? — спросила Елена Васильевна робко. — Чаю хочешь?

— Обогреться?

Он встал с колен, потоптался на месте, запахнул свой полушубок в больших, прошитых дратвой заплатах.

— А где вы живете? — спросил он вдруг деловито и настороженно.

Она ответила.

— Это от больницы далеко?

— От больницы? Нет, не очень.

Мальчик чему-то усмехнулся, пожал плечами, потянул носом, выпятив нижнюю губу, поглядел куда-то в сторону.

— Вы лучше наволоку купите. Хотите наволоку купить?

Он стал торопливо вытаскивать что-то из узелка, багровые пальцы плохо его слушались. Наволока была мятой, из небеленой бязи, с тесемками.

Мальчик крепко зажал в кулаке один ее угол и помахал в воздухе.

— Не нужно мне никакой наволоки! — воскликнула Елена Васильевна, чего-то испугавшись. — Вздор. Ты кто такой? Откуда? А где отец? А когда мама умерла?

Он все махал наволокой перед ее носом с озорной улыбкой в своих синих глазах.

Они постояли друг перед другом с минутку, потом Елена Васильевна с силой дернула наволоку, — застывшие пальцы мальчика разжались.

— Отдайте! Вы денег не платили! Отдайте! — закричал он вдруг плачущим ребячьим голосом.

Так и есть: в углу стоял расплывшийся от стирок штамп, но не больничный, как подумала Елена Васильевна, а детдомовский. Детдом № 2.

— Так вот оно что! Ты из детского дома убежал. Там у тебя в узелке еще что-то.

Ей хотелось придать своему тону резкость, строгость, но слова звучали горестно от жалости и к себе и к этому странному ребенку.

— Слушай, пойдем, — попросила она, — Ты мне все расскажешь.

Ну, нет. Он не пойдет в город. Еще, чего доброго, встретит того доктора, который не вылечил маму и назвал его трусишкой. Жалко, что он ему начисто не откусил пальца.

Трусишка! И еще по плечу потрепал. Вот и получил.

Тру-сиш-ка! Сказал бы просто — трус. А он никакой не трус. Он еще покажет! Он еще на фронт попадет и отомстит один за всю семью.

Вот только бы продать все, что в узелке, и маме ограду поставить… вон такую, как рядом… и на фронт бы добраться. Конечно, он всегда, до самой смерти, будет ненавидеть чистое солнечное небо, но самолеты… он уже привыкает… ведь сегодня не стал бегать, а спокойно дополз до овражка.

— Идем, идем, — настаивала женщина.

А глаза у нее светлые, прозрачные, почти такие же, как у мамы были. Он не пойдет с ней. Она его отведет в милицию: ведь он украл наволоку, простыню и полотенце.

— Но я не трус! — воскликнул вдруг мальчик в сердцах. — Это неправда! И я советский человек!

Она сейчас скажет: «Ты просто воришка».

Но она сказала поспешно:

— Ну конечно, конечно.

— И не воришка я! Я все могу вернуть. Мне и так дадут обмундирование на фронте. А обелиск из снега долго простоит. Пальто и ботинки я обменял с мальчишкой, чтоб не узнали… я это могу вернуть… шубу ату!.. А на машине я хотел платить шоферу… у меня шесть рублей было… так он не взял… Я сказал: «К маме на могилу», — и он не взял, он добрый был. Вы понимаете?

— Конечно.

Она ничего не понимала, кроме того, что не отстанет от этого ребенка, которому, пожалуй, еще хуже, чем ей самой.

Через несколько дней Елена Васильевна отправилась в районный центр почтовым самолетом. Дед Темушкин снабдил ее негнущимся тулупом и расписными своими валенками; сноха его Зифа одолжила шерстяную шаль.

Косолапо, как водолаз в скафандре, она взобралась в шаткий «кукурузник», пожилой гражданский пилот затянул на ней потертые ремни, и они поднялись над крышами и деревьями Боровинска.

Всю дорогу дул пугающий, воющий, ледяной ветер, всю дорогу болтало и подкидывало, и всю дорогу Елена Васильевна, пряча лицо в платок и боясь взглянуть на заснеженную зыбкую землю, проплакала, будто здесь, под близкими свинцовыми тучами, вдали от людей, она решила выплакаться раз и навсегда.

В городе она побывала в детском доме и потолковала с заведующей. То была усталая женщина в сбитом набок платке и в белом халате, надетом поверх ватника. Она помогала завхозу, тоже женщине, выгружать картошку, уже тронутую морозцем.

— Ну что ж, — вздохнула заведующая, выслушав Елену Васильевну и посмотрев на нее пристально, устало и понимающе, — я не возражаю и желаю, как говорится, удачи, — мальчишка трудный. У меня их тут сто, а Гоша был один из самых трудных. И эти его страхи всякие, ужасы… тут его дразнили ребята. Было. Я заявила в милицию о том, что он пропал, но так и знала, что скоро обнаружится. Ведь не в первый раз бежать на фронт собрался. — Я не возражаю, что ж, — повторила заведующая, — оформите только все, как положено. И не думайте, — добавила она, поправив платок пыльной от картошки рукой, — не думайте, что я вот так от любого детдомовца отказаться готова. Я их люблю… — улыбнулась женщина, будто лучик скользнул по пасмурному небу. — Что́ бы я без них делать стала, когда все мои на войне? Я и на Гошку не в обиде; он, правда, взял тут кое-что детдомовское…

— Ах, да… — спохватилась Елена Васильевна, густо покраснев и вытаскивая из кошелки полотенце, наволочку и простыню. — Гоша Гонсалес все возвращает и просит его…

— Да, да, ясное дело, — кивнула женщина обрадованно и аккуратно сложила белье в стопку. — Я понимаю, понимаю, он не испорченный, — замахала она обеими руками, угадав по выражению лица своей гостьи, что та собирается сказать. — У него кутерьма в голове от беды. И спасибо, что привезли. Ведь до конца войны не приходится ждать пополнения материальной части.

— До конца войны… — повторила Елена Васильевна.

— Вы все-таки его пожурите, — посоветовала заведующая на прощанье и вдруг спросила:

— А не жутко вам в такое времечко такую на себя ответственность возложить и, как ни говори, такую взять обузу?

Дом, где теперь жила Елена Васильевна вместе с Гошей, по странной случайности оказался тем самым домиком о трех оконцах в глухом переулке, с ветлой у калитки, подле которого она сидела однажды. И чужой этот домик на какой-то срок оказался вдруг почти своим.

Хозяином его был старик Темушкин. Квадратную чистую горницу разделяла длинная беленая печь-подтопок, как их называют в этих краях, и там за печкой стояли койка и ларь, на котором спал Гоша. Оконца заволокли бальзамины и какое-то могучее растение, оно добралось до наличников и стремилось к низкому потолку, оклеенному еще мирной поры газетами с фотографиями шахтеров, гимнастов, хлопкоробов. В сенцах сушились листья табака-самосада, а в углу в кадушке под грузом доходили огурцы в мутноватом рассоле и дубовых листьях.