Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— Чтоб не разбудить малявку, — сказал Евстафий Петрович.

Он имел неосторожность все же задать ей какой-то вопрос, присев на край койки, и тут же понял: она не отпустит его до тех пор, пока не выговорится и сама не задаст десятки вопросов насчет ребенка, на которые даже он ответить не сможет.

— Но она обязательно будет жить? — спрашивала мать.

— Будет. Будет.

Тогда она стала рассказывать сдавленным шепотом про «Агромаш», про тревоги московских ночей и снова спрашивала врача — будет ли жить Ира.

— А муж ваш на фронте? — спросил Евстафий Петрович.

Она ответила, что ее муж давно умер, и залилась слезами. Это была тихая истерика, и Евстафий Петрович знал, что ее можно прекратить строгим окриком или суровым словом, но ему было жалко женщину и жалко девочку.

Вбежала санитарочка и сказала, задыхаясь от волнения, что пароход уже виден, — она специально слазала на чердак и посмотрела в слуховое окно.

В подтверждение ее слов, в ночной тиши прозвучал далекий, басовитый, призывный гудок.

Налетал ветер, липы, зашумели, закачались под решеткой распахнутого окна, потом замерли.

Врач встал, на ходу стаскивая халат.

— Господи, не опоздал бы… — вздохнула санитарочка, когда он исчез за дверью. — Только бы не опоздал!

— Куда? — спросила Елена Васильевна.

— Да сына на фронт проводить, — ответила девушка голосом, полным слез, и подперла щеку красным кулачком, — сына единственного, Сергея Евстафьевича, на фронт.

— Сына? На фронт? Единственного?

И потянулись дни…

Елене Васильевне порой казалось, что она никогда ничего не видела и не знала, кроме этой сумрачной провинциальной больницы с ее запахом суровой чистоты: дезинфекция, хлорка, эфир; и ничего не испытывала, кроме тревоги за ребенка, которая не оставляла ее даже во сне.

С одной Ириной болезнью удалось совладать, но началась другая. Видимо, Ира простудилась еще в поезде. Ей нужно было каждые три часа давать порошки — лекарство новое и еще редкое в те годы. Елена Васильевна даже не сразу запомнила его название.

Доставал порошки через райздрав, из каких-то аптечных фондов, Евстафий Петрович и каждый раз пугал: «Пожалуй, больше не дадут, нету. Дефицит».

И снова приносил.

Елена Васильевна вставала в пять часов, когда сестры разносили по палатам градусники, мылась в пропускнике под ржавым душевым дождиком, убирала волосы под больничную косынку, надевала больничный халат в заплатах, простроченных на машине.

Когда Ира спала или вяло перебирала новые свои игрушки — сломанный стетоскоп, медный колокольчик, резиновый пузырь без крышки, Елена Васильевна помогала сестрам и санитаркам, которых становилось все меньше, — уходили на фронт, — разносить по палатам еду — миски такого густого супа, что деревянная ложка стояла в нем торчком, кружки чая, тяжелые ломти пшеничного хлеба. Она подметала коридор березовым веничком, поливала растения в кадках и горшках, иной раз, схватив влажную мешковину, подтирала следы на полу — лишь бы задаром не есть государственный хлеб, он стал теперь дорог: его уже начали давать по карточкам, и в городе спозаранку выстраивались очереди.

К радиоточке под часами, единственной во всей больнице, собирались все — персонал и ходячие больные. Слушали молча и молча расходились.

По вечерам к Елене Васильевне часто захаживал Евстафий Петрович. Ему, видно, не сиделось дома, в кругу семьи. От Сереги, говорил он, все нет никаких известий — ни звука.

Как-то раз, когда он пришел, Елене Васильевне почудилось, что от него легонько пахнет спиртом, — впрочем, вспомнила она тут же, ведь врачи дезинфицируют спиртом руки.

Она ждала, что он вытащит из жилетного кармана очередной пакетик с порошками, но врач, казалось, совсем про это забыл.

Он поглядел на спящую Иру, ее щеки зарозовели, лоб был сух, тени под глазами исчезли.

— Поправляется малявка, поправляется, — сказал Евстафий Петрович, почесав в своей русой с проседью бороде, и грузно опустился на пустую койку.

— Вы так думаете? — спросила Елена Васильевна, просияв. — Вы действительно так думаете, или же это просто, чтоб меня утешить? Ирка сегодня выпила полный стакан молока!

— Да, да… — кивнул Евстафий Петрович рассеянно, — малявка поправляется.

Елена Васильевна села рядом, и впервые за много дней тревога за ребенка уступила место другой.

— Евстафий Петрович! — воскликнула женщина. — Что же это будет, Евстафий Петрович!

Он помедлил с ответом, мутновато глядя перед собой. Елена Васильевна заметила, что халат его, обычно безупречно белый, сегодня чем-то забрызган и измят.

— А что будет, — ответил наконец врач, сощурившись, будто заглядывая куда-то очень далеко. — Победа будет. Всенепременно. Уж больно вся страна, все разом, скопом, силой этого хотим.

И тяжело вздохнул.

— Когда, Евстафий Петрович?

— Когда? Ну, этого я вам сказать не могу, душа моя. Годы, может, пройдут, да, месяцами тут не отделаешься. Не глядите на меня так, да — годы. Победы будут и поражения. Отчаянные будут еще поражения и грандиозные победы. Победой и кончим.

— И наступит мир на всей земле? — тихо спросила Елена Васильевна, которой казалось, что война идет уже давно, с незапамятных времен.

— Мда… — Евстафий Петрович потер ладонью щеку. — Мирное время — за него круто постоять придется. Нам, ясное дело. Советской стране. Драться придется за мир, люто.

— Как это — в мирное время?

— Так ведь «мирное время»! — усмехнулся врач. — Фашизм разгромим. Отлично. Но ведь еще кое-что на свете есть. «Мирное время»… — фыркнул он, — а капитализм, империализм, черт и дьявол? Политграмоту небось учила? С ними еще не вдруг расправишься, видите, какой казус.

— Так что же, вечно воевать?

— Зачем. В каждой стране есть люди, которые мирно жить хотят. Работать хотят. Ребят хотят растить. Которые только о том и мечтают, чтоб войны никогда не было. Чтоб покончить с этим горем человеческим раз и навсегда. И таких людей огромное множество. В любой стране.

— И в Германии?

— А то как же.

— И даже теперь?

— И даже теперь. Там отличные люди в Германии есть.

Он увидел, как лицо ее потемнело, будто осунулось сразу.

— Как вы можете… сейчас! — воскликнула женщина. — Как у вас духу хватает, когда ваш единственный сын на войне!

Но доктор, казалось, не собирался сдавать позиций.

— Ну, а «пролетарии всех стран…» слышала, я полагаю? Да не одни пролетарии, и не одни коммунисты. И всюду, повсеместно. И немцы… да, и они. Одни и сейчас, сегодня, сию минуту всё знают и понимают. Иные только начинают понимать, ну… хотя бы матери с детворой. Те, которые уже сейчас от бомбежек по подвалам прячутся и в метро. Да. Сейчас. Когда у них только одни победы.