Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Елена Васильевна глядела на Волгу, которую не видела давно, с юности. Проплывали рощи, песчаные отмели, неторопливые стада на пастбищах, тихие деревни; в оконцах зажигались огоньки, здесь еще не знали затемнения. И вдруг раздался душеледенящий вой сирены, а когда через мгновение Елена Васильевна сообразила, что это попросту гудит пароход — басовито, обстоятельно, мирно, у нее отлегло от сердца и показалось, что вообще никакой нет войны, что быть того не может, чтоб одни люди убивали других, когда такое небо над головой и такая вода за бортом.

Поздно вечером у Иры поднялась температура, и в каюту к Елене Васильевне явилась Максимова — начальник эвакоэшелона, плановик завода, член партбюро — быстрая, несмотря на тучность, и решительная, даже резкая, несмотря на большие с поволокой глаза и тихий голос. Максимовой надлежало доставить эвакуированных в Уфу в полном здравии, устроить людей на месте и тотчас же воротиться на «Агромаш», уже военизированный.

С Максимовой пришел пароходный врач. Они поглядели на Иру, — девочка лежала на клеенчатой койке, вяло раскинув руки, влажные и тяжелые от жара.

Все решилось поразительно быстро. Максимова и врач потребовали, чтоб Елена Васильевна сошла на ближайшей же пристани, в Боровинске. Есть подозрения на дизентерию.

Ни врач, ни Максимова не имеют права рисковать здоровьем других детей.

— Собирайся, Елена Васильевна, — повторяла Максимова негромко, — собирайся, брат, да поживее.

С неделю назад Максимова проводила на фронт двух сыновей-близнецов и не была расположена к нежностям.

А там вдали, за откосом, в мягкой пелене ночного мрака, уже появлялись тускло-желтые огни Боровинска, само название которого Елена Васильевна слышала в первый раз.

Прежде чем уйти из больницы, главврач Пермяков заглянул в перевязочную, чтоб медсестра Агафья Карповна сменила ему повязку на укушенном пальце.

Агафья Карповна осторожно размотала уже не раз простиранную марлю (ее экономили) и промыла палец перекисью.

— Нет, здорово он вас, — покачала головой сестра, — чуть ли не до кости. Это надо же быть таким лютым неслухом. Содрать бы с него штаны да всыпать хорошенько крапивой, благо она у нас во как разрослась подле изолятора.

— Не метод, — ответил Пермяков, — а жизнь его уже и так достаточно побила, видите, какой казус. Мы с вами, Агафья Карповна, старики, надо бы помягче.

— Уж вы ли, Евстафий Петрович, старик! — пожала плечами сестра. — Я — другое дело. А вам бороду сбрить, так сразу бы десяток годочков скинули.

— И уж тогда наверняка ушел бы от вас на линию военных действий.

— Шутки не шутите! Вы один врач у нас сейчас остались на весь район. Тут тоже люди живые в Боровинске и тоже болеют иной-то раз.

— И умирают… — вздохнул врач, вспомнив ту молодую мать «лютого», как сказала Агафья Карповна, которую он не сумел спасти. — Иные мертвые — тоже жертвы войны, хоть и не воевали. Да не только мертвые — живые. Вот хотя бы этот наш «лютый».

— А вы его не защищайте. Через милицию отправили в детдом в областной центр. Правильно сделали. Ничего, в детском доме его приструнят за милую душу. Неслух… А то: «На фронт хочу! На фронт пойду!» Тут движок загудел во дворе — испугался, самолет, мол, вражий! А как вы с ним по-хорошему поговорить захотели, так кусаться, тьфу!

— Потуже бинтуйте, Агафья Карповна.

Он потряс рукой.

— Ну вот и хорошо. А я пошел.

— Что-то больно рано, — удивилась сестра. — Ведь вас до полуночи редко выгонишь, Евстафий Петрович.

Пермяков помолчал, щурясь на блестевшие за стеклом инструменты.

— Посиделки у меня. Гости.

— Ишь времечко нашли.

Пермяков, пройдя под вековыми липами больничного сада, вышел на горбатую безлюдную улицу. Он миновал церковь, давно преобразованную в базу «Заготзерна», и зашагал вдоль парка над рекой. Внезапно погасли все фонари и окна домов в палисадниках. С тех пор как началась война, электростанция принялась «пошаливать», и хотя никакого затемнения в Боровинске не было, оно возникало стихийно.

Только пристань оставалась освещенной. Пермяков видел, как под откосом швартуется какой-то пароход с низовья.

«Тот, — подумал Пермяков, — придет сверху и на раньше четырех часов утра».

Свет зажегся через час. Елена Васильевна оглядела сводчатые потолки больничного коридора, глубокие ниши окон, в которых зеленели растения в горшках; красноватым блеском засиял медный бачок для воды.

Кто-то негромко, будто по привычке, охал за приоткрытой дверью палаты, и теперь при свете вполнакала горящей лампочки Елена Васильевна увидела маленького седенького деда, лежавшего поверх серого одеяла. Возле тумбочки стояла пара расписных, в грибках и ягодках, валенок с заячьей опушкой — она никогда таких не видела.

«Лесовик какой-то…» — мелькнуло в голове.

Ира лежала у нее на коленях горячая, тяжелая, с полузакрытыми глазами, одни белки виднелись.

«Если врач не придет еще минут десять, она умрет у меня на руках, — думала мать, — и я умру».

Послышалось шлепанье тапок по каменному полу, и подбежала санитарочка, тупоносенькая, веснушчатая, совсем девочка, из тех, кто любит слушать сказки на печи и петь тоненьким голосочком; и от ее вида Елена Васильевна расплакалась.

— Да вот они, Евстафий Петрович, пришли, вернулись! — засуетилась санитарочка. — Идемте, мамаша.

— А что он станет с ней делать? — спросила Елена Васильевна. Ноги ее не слушались.

Потом она ходила под дверью перевязочной, прижав ладони к щекам, ссутулившись, чуть ли не до крови закусив губу, и слушала, слушала, как взахлеб плачет ее дитя. Она отдала его этим троим — бородатому врачу, санитарочке и сестре-старушке, и они там что-то делали, чтоб спасти Иру.

Появилась за-за двери санитарочка. Елена Васильевна бросилась к ней, хватала ее за руки, за плечи, за халат.

— А сейчас кончим, — сказала санитарочка, высвобождаясь, — Евстафий Петрович самолично вливание делают. А вы, мамаша, культурные, московские, должны бы понимать.

— Ей больно, — сказала мать.

— Зато поправится. Ведь она у вас вся жаром выгорела, ведь у нее влаги в организме ни тютельки нет. Ну, вот еще но-овости! — протянула санитарочка, подхватывая Елену Васильевну. — Настя! — крикнула она кому-то. — Иди помоги, мамашу на койку…

Она очнулась в палате, и у нее хватило сил только повернуть голову, чтобы поискать Иру. Ира спала на соседней койке, укутанная в серое одеяло, виднелась зареванная ее щека да спутанная косичка.

Над Еленой Васильевной стоял врач, он щупал ей пульс, а в палате пахло чем-то горьковато-едким.

Она попробовала привстать, врач велел не двигаться. И говорить потише.