Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Он изображал свой родной Ереван, полный контрастов: низкие домики, пепельные, как армянская земля, с вымпелами красного перца на плоских кровлях, лепились к пышным строениям из розового туфа. Водометы на знойных площадях, разделенных по диагонали солнцем и тенью, улетали прямо в кавказское небо, удивлявшее своей страстной, почти жестокой синевой.

Иной раз воображение уводило Рубэна далеко за пределы родной страны и даже планеты. На его холстах появлялись красно-желтые, как осень, вигвамы, заросли пальм, пески африканских пустынь, а то и лунные пейзажи мертвых вулканов, похожие, однако, на дикие в своей первозданности севанские берега.

— Ты фантазер, Рубэн, и легкомысленный человек. — вздыхал его приятель, художник Тер-Геворкян.

Он приезжал к Рубэну на своей черной «эмке» и хлопал дверцей с такой силой, что куры и индюшата мамаши Мартиросян разлетались во все стороны.

— Ты не обижайся, — говорил Тер-Геворкян, — я тебе добра желаю. Возьмись за ум.

Пока что фантазия Рубэна порождала какие-то тысячеликие карнавалы и празднества, разноплеменные и шумные, как сама Земля.

Праздник будет в Москве летом, причем в какой-то иной Москве, непохожей на нынешнюю, — просторной, зеленой и многоэтажной.

Это будет не просто карнавал, а встреча молодых людей всех стран под единым флагом труда, счастья и мира.

Рубэн нарисовал кучу вариантов такого флага, а может, то была девичья косынка или шарф для юного парня. Особенно один ему полюбился: на голубом фоне теснились знамена всех стран и в центре этой пестрой, веселой сумятицы — флаг СССР.

…Когда начались испанские события, Рубэн тотчас же забыл про карнавалы.

Как-то раз, услышав, как хлопнула дверца машины и закудахтали куры, Рубэн выскочил на крыльцо «мастерской» в одних трусах, — зной стоял лютый.

— Степан! — закричал Рубэн. — Иди скорей! Я рисую Испанию!

Рисунков набралось уже немало: бойцы Народной армии в наступлении, штурм крепости, баррикады, конница под алым флагом, потом целый полк тореадоров с красными полотнищами и быки с венками из красных роз на шее, потом бойцы Интернациональной бригады в национальных костюмах своих стран.

— Да ведь это опять маскарад какой-то… — проворчал Тер-Геворкян.

Но когда Рубэн показал ему портрет девушки с окровавленной повязкой на лбу, с блестящими серьгами в розовых маленьких ушах, с черной кружевной шалью на плечах, с глазами, полными скорби и ненависти, и в то же время надежды — большой и твердой — вопреки всему, — Тер-Геворкян задумался.

— А знаешь, это хорошо, — сказал он наконец. — Испания, израненная, но полная надежды. В этом что-то есть. Ты с своей сестры писал, с Гохар? Здо́рово. Фрагмент?

— Конечно! — Рубэн обрадовался и похвале, и тому, что Степан разгадал его замысел. — Фрагмент, конечно. Я, кажется, задумал большую вещь, настоящую. «До встречи, Мадрид!» Что бы там ни было, а она вернется в свой город. Она вернется! — воскликнул Рубэн. — Может быть, не очень скоро, но встреча состоится!

— А это — тоже испанка?

— О нет.

Рубэн слегка смутился, — карандашный набросок попал в папку случайно. Женщина была стройна по-девичьи, но в светлых, прозрачных ее глазах угадывался человек, познавший не одно только счастье, а в повороте маленькой гордой головы на хрупкой шее, в полуулыбке умных губ было что-то решительное и чуть настороженное.

— Кто это?

— Я в нее влюблен, — ответил Рубэн насупившись, — но вот беда — не встретил еще пока! Хотя отлично знаю ее.

Тер-Геворкян только плечами повел.

— Ты мало пишешь портреты, а можешь, это очевидно, — сказал Тер-Геворкян. — Вообще ты талантливый человек, Рубэн, только крайне легкомысленный. Слушай, сейчас у нас гастролирует московская певица, ты мог бы написать ее портрет для нашего театрального музея. Что ты на это скажешь?

Рубэн подумал и ответил:

— Не хочу.

— Почему?

— Потому что мне не нравится тембр ее голоса.

В ту пятницу под вечер Рубэн отправился на попутной машине к Севану, решив провести день или два в знакомом рыболовецком колхозе и пописать акварели.

Но с утра ему не работалось что-то, а к полудню выяснилось, что колхозная полуторка пойдет за перевал. Рубэну тут же безудержно захотелось ехать дальше. Он, правда, не предупредил мать, что отправляется в такое далекое путешествие, он, кажется, вообще забыл сказать ей, что уезжает, но это не имело особого значения: мать уже привыкла.

Шофер высадил Рубэна возле источника, на самой вершине, и поехал дальше. Было уже около пяти часов, и Рубэн изрядно устал и проголодался.

Он напился воды из источника и раскурил трубку. Кругом стояла величественная тишина, дубы и вязы раскинули ветви над головой, внизу, под шоссе, окаймленным белыми столбиками, клубились заросли орешника, плюща, длинноиглых серебристых сосен; они уходили в бездну, полную теней, в то время как здесь, на вершине, огромное жаркое небо простиралось до горизонта, где застыли глыбы снеговых облаков.

А работать опять не хотелось. Какого черта он сюда забрался?

Вдруг его осенило: надо спуститься к дяде Аветику — пастуху колхоза имени Ленина. Он пасет свое стадо обычно где-то в районе круглого озера, возле высоковольтной линии. Стоит только найти линию и пойти на юго-запад.

Рубэн затянул кушак потуже, взял свой этюдник и рулон ватмана и двинулся прямо в гущу зарослей по глухой тропинке. Однако в темном небе уже загорались звёзды, когда Рубэн, в изодранной рубахе, с исцарапанными руками и лицом, голодный до тошноты и усталый до одурения, нашел наконец дядю Аветика. Овчарки кинулись на него с оголтелым сатанинским лаем, их глаза красновато блестели, как угли под золой. Рубэн знал по опыту, что надо стоять не двигаясь, пока не придет старик.

Потом он сидел у костра и хлебал горячий борщ прямо из бидона, невестка дяди Аветика — ростовчанка — приучила свекра, мужа и детей к русской пище. Дядя Аветик завернул для Рубэна кусок овечьего сыра с пучком травы рехан в тонкий блин свежего лаваша. И Рубэн ел так, что у него за ушами трещало, а старик радовался. Он любил художника и любил, когда люди едят с аппетитом.

— Мне Тигран — колхозный наш механик — обещал такой приемник смастерить, — рассказывал дядя Аветик, — что будет работать без проводки и антенны. Вот тогда у меня жизнь так жизнь пойдет. Весь мир слушать буду здесь, на пастбище. А Гитлер все во Франции сидит? — спросил старик. — И в Норвегии и в Польше? И на Лондон летает? Неужели никто его не выгонит, а, Рубэн?

— Кто же его выгонит, дядя Аветик, американцы?

Старик разгреб угли костра, лицо его стало красным, а седая, легкая, как ковыль, борода — розовой.

— Как это люди терпят такую напасть. А тогда, в Испании! Да, слушай, а как твоя картина про Испанию, которую ты мне показывал года два назад, когда я к тебе в Ереван приходил? Помнишь? Все на стене висит? Красивая картина.