Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Церковь была заперта на замок. Хорхе подумал, что святая мадонна там попросту спит, ничего не требуя от людей, никому не мешая, и от нее никто ничего не требует, и ей не мешает, и это тоже ему понравилось. Бесполезный она человек, бог с ней.

Он подбежал к балюстраде и замер.

Далеко внизу под обрывом светились и дымились заводы Подола, отдаленный гул труда, ни на миг не умолкавший, долетал сюда, на вершину, вместе с ветерком, полным запахов воды, угля, зелени, мазута. Днепр плыл спокойно и широко, огни буксиров и самоходных, тяжело груженных барж трепетали в короткой волне; смутно белели пляжи Труханова острова, его заросли тонули в лиловатом мареве, а в небе, уже не голубом, но еще не черном, звезды, большие и малые, переглядывались с малыми и большими светилами трудовой земли. Жарко дышали паровозы, пуская космы дыма, полные искр; то тут, то там рождались синие сполохи электросварки, скрежетали подъемные краны, стучали моторы, гудели провода.

Какой мирный покой в кипучей этой работе!

Хорхе полюбил захаживать на рынки. Стрекозы шныряли над красными горами помидоров, желтыми — кукурузы, синими — баклажан, белыми — капусты. Город был сыт до того, что Хорхе увидел однажды, как вниз по крутой тенистой улочке мирно катится упругий зеленый арбуз, выпавший, очевидно, из грузовика, и никто не обращает на него внимания.

Иной раз Хорхе прибегал к матери в ателье или к дяде Игорю в читальню.

Наташа устроилась на работу с удивившей ее быстротой и сразу обрела популярность, — она и впрямь умела делать красивые шляпы.

Все знали Наташину историю, но она охотно снова и снова рассказывала, как познакомилась с Мигелем во Франции, как уехала с ним в Мадрид, была бедна и очень счастлива, а потом Мигель погиб в бою с фашистами.

Испания, преданная и порабощенная, была далека, но воспоминания о героической борьбе, которая велась там долгие месяцы, были еще так свежи, что глаза пожилых женщин увлажнялись, а молодых — сверкали гневом.

Иные были готовы и самое Наташу зачислить в героини.

Она смущалась, краснела: «Нет, нет. Я ничего не сделала. Но я очень страдала».

Разве этого мало? К ней относились с бережной теплотой в этом городе, как будто чужом, но на улицах которого, в парках или на набережной ей внезапно чудилось, что она узнает, как в сновидении, вот этот старый дом с бородатым атлантом под балконом, вот эту аллею платанов… этот запах… Она обретала родину постепенно, не вдруг, и каждый день становилась все радостней.

Хорхе, когда он являлся к матери на работу, привлекал всеобщее внимание. Сын испанского летчика, шутка ли! Он вел себя тихо, не столько из скромности, сколько из уважительного смущения, и разглядывал женщин и девчат, которым мама примеряла шляпы, большие и маленькие, называя киевлянок по старой привычке «сеньорами». Они помирали со смеху, но покорно вертели головой перед зеркалом. Сама Наташа становилась похожей на киевлянок, и никогда еще Хорхе не любил так сильно свою мать.

Дядя Игорь тоже преображался, дыша воздухом своего детства, бродя под каштанами и липами, глядя на Днепр с кручи. Он находил каких-то своих гимназических соучеников и старых знакомых покойных родителей. Не все одинаково радушно встречали Игоря Николаевича, но многие сразу же брались помочь ему устроить жизнь. Ведь не самовольно же он уехал тогда в четырнадцать лет, да и судьба уже достаточно потрепала этого маленького болезненного человека, который все еще, как во французском отеле, пританцовывал на поворотах и, разговаривая с людьми, почтительно складывал ручки, наклонив лысеющую голову, будто заглядывал в прейскурант.

У него завелся портфель, который радовал его больше всего; там хранились рукописи: Игорь Николаевич занимался переводами с французского, а осенью должен был начать преподавать в каком-то техникуме.

Как-то раз Хорхе спросил дядю, почему у него синяки на левой руке повыше локтя.

Игорь Николаевич ужасно покраснел и признался: «Я себя щиплю иногда. Боюсь — а вдруг сплю?»

Он работал в читальне, и Хорхе, попадая в прохладу вестибюля, на цыпочках поднимался по широким ступеням.

В огромном зале было тихо, только страницы шуршали. Игорь Николаевич сидел с краю длинного дубового стела, обложенный справочниками и словарями. Переводил он медленно, скрупулезно, дотошно, употребляя дореволюционные обороты речи и выражения. Кто-то потом выправлял его рукописи.

Хорхе молча садился на прохладный мраморный подоконник, поджав пыльные ноги; ветка акации щекотала затылок. Он глядел на дядю, который, изредка поднимая глаза, подслеповато, с ласковой хитрецой, подмигивал племяннику. Хорхе глядел на склоненные над книгами головы — светлые, темные, седые — и считал в уме — сколько дней осталось до школы?

В школу Хорхе пошел первого сентября, в тот самый трагический и грозный день, когда Гитлер напал на Польшу.

Вскоре Англия, Франция, а вслед за ними Австралия, Новая Зеландия и Канада объявили Германия войну, однако воевать не спешили. Америка заявила о своем нейтралитете. Но война уже началась, война кровопролитная, чудовищная, которой суждено было кончиться очень не скоро.

Хорхе думал. «А может, французы и англичане теперь отомстят Гитлеру за Мигеля Гонсалеса?»

Он надеялся.

И в то же время испытывал, сам того не сознавая, блаженное какое-то чувство защищенности — как зверек в чащобе, пока по лесу рыщут гончие.

В школе у Хорхе сразу завелся друг — сосед по парте Гоша Усенко, белобрысый, черноокий.

— Хорхе, — это как же по-нашему — Георгий? Добре! — воскликнул Гошка Усенко. — Мабудь мы тезки с тобой, Гошка!

Фамилия Гонсалес казалась ему слишком сложней, он прозвал соседа Гонзо́лей, так и повелось.

Над Гошкой Гонзолей весь класс захотел взять шефство: новенький все еще путал русскую, испанскую, французскую и украинскую речь.

Ему так усердно помогали делать уроки, что учительница забеспокоилась: этак мальчик никогда ничему не научится!

Ему без конца задавали вопросы: ведь интересно, ведь Гошка Гонзоля видел своими глазами то, что ребята знали понаслышке от своих отцов и старших братьев. Но Гоша Гонзоля долго отмалчивался.

Однажды Усенко притащил в школу потрепанную карту Испании, всю испещренную стрелками, кружками, пунктирами.

Несколько мальчишеских голов склонилось над старой, с погнутыми углами картой, пионерские галстуки алыми концами касались Мадрида, Толедо, Сарагосы, Гвадарраммы.

— Ты балакай, не стесняйся! — воскликнул Гоша Усенко. — Вас предали там, в Европе, это мы знаем, хлопец!

— Пять против одного, — сказал Хорхе. — Так погиб Мигель Гонсалес.

Ребята притихли, даже самые озорные.

Тогда слово за слово, путая четыре языка, Хорхе принялся рассказывать, как рыл окопы с бабкой Алехандрой, как гибли люди, как рушился и горел город. И как бомбили.