Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

— У меня ее купили недавно для московского музея, — сказал Рубэн, — вдруг взяли да купили, совсем неожиданно.

— Вай! И много денег дали?

Рубэн ответил.

— Вай, вай! Так ты теперь богатый человек, Рубэн! Что приобретешь?

— Я все деньги матери отдал, все до копейки, — ответил Рубэн.

— И себе ничего не купишь?

— А у меня и так все есть, — сказал Рубэн и растянулся на траве. — Вот поеду на днях в Алаверды строительство писать. Там все заново строится в Алаверды, слышал? Надо успеть, пока еще остались старые домишки возле новых корпусов.

Он будет писать на заре, рассказывал Рубэн, когда напоенное ночной прохладой небо еще серо, только на востоке — красный туман, и птицы просыпаются со щебетом, и паровоз гудит, волоча белый дым, а в одном окошке, далеко-далеко — еще свет горит, бог весть почему. Потом, без всякого перехода, Рубэн сказал, что купит дяде Аветику шикарный приемник в подарок. Такого Тиграну не смастерить. Вот попросит у матери немного своих денег и купит.

— Спасибо, — кивнул старик.

Он знал: если Рубэн пообещал, считай, что приемник уже стоит здесь, на пастбище.

И помолчав, спросил с тревогой:

— А войны не будет, Рубэн?

— Не будет.

— Почему так думаешь?

— Не хочу я войны, — ответил Рубэн, разбросав руки на траве и глядя в небо, — я работать хочу, картины писать. Вот завтра встану и сяду работать. А теперь я спать хочу. Так спать хочу, дядя Аветик!..

Старик укрыл его буркой, пахнущей табаком, псиной и болотными травами.

Но и на другой день Рубэну не работалось. Хотелось бродить, смотреть, дышать, курить трубку и болтать со стариком. Он купался в ледяном горном озере, и ему вдруг показалось, что на дне лежит древняя амфора, но когда вытащил, нырнув, то увидел простую корягу. Но и коряга понравилась Рубэну.

— Если ее так вот перевернуть, — сказал он Аветику, — то похоже на профиль моего друга Тер-Геворкяна — человека серьезного и положительного.

Потом он влез на дуб и уселся верхом на ветвь. Внизу на фоне иссиня-зеленой травы клубились овцы бурыми облаками. А небо было чисто, и каждый зубчатый дубовый лист, пронизанный солнцем, излучал зеленый свет.

— Урра-а! — закричал Рубэн.

Овчарки залаяли и стали наскакивать на ствол, но Рубэн чувствовал себя в безопасности и корчил им рожи.

Ночь застала Рубэна на вершине дикой скалы, поросшей мохом и плющом. Под ногами журчал невидимый ручей, над головой распахнулось небо, — ни одна ветка не заслоняла ни единой звезды.

Бог ты мой, какое небо!

Рубэн лежал на спине, подложив под голову этюдник, и глядел. И ему казалось, что он физически ощущает движение земного шара и всех несметных светил на черном небосклоне, здесь над головой и где-то там — по ту сторону Земли и над Северным полюсом и под Южным. Золотые, тихие миры обступили нашу планету, тоже тихую и золотую, если глядеть на нее с Марса или с Луны, но при ближайшем рассмотрении (Рубэн ведь это знал) многоцветную, как сама радуга, и шумную, как сама жизнь.

В эту ночь Рубэн, как никогда еще, любил свою Землю, такую непостижимо большую для самого Рубэна и такую непостижимо крохотную в этом мире иных миров: и все сместилось в каком-то увлекательном, завораживающем ощущении радости бытия, где уже не было места для сопоставления пространства и величин.

Он дождался зари и глядел, как бледнеет небо, как из-за гор в огненном мареве возникает край солнца. Потом зашагал к шоссе.

Где-то среди зарослей Рубэн услышал ребячьи голоса: дети пасли коз или собирали хворост, он так и не увидел их.

— А если Москву?..

— Да ну, дурак, их туда не пустят.

— А Ереван если?

— Далеко Ереван, дурак.

Наступила короткая пауза, потом девчоночий голосок:

— А папу на завтра…

«О чем это они?» — подумал Рубэн и вдруг прибавил шагу.

Он еще не добрался до шоссе, когда над деревьями с грозным рокотом прошла эскадрилья тяжелых самолетов.

По шоссе, в сторону Грузии, прошли две пятитонки с орудиями; сверху были накиданы ветки, совсем свежие, недавно наломанные.

В самом воздухе, насыщенном всеми запахами южного лета, витала тревога и настороженность.

Рубэн подождал попутки, она появилась вскоре — порожняя полуторка. За рулем сидела девушка — полная, потная, сердитая, в голубой футболке, которая обтягивала высокую грудь.

Девушка притормозила, заметив Рубэна на шоссе, закричала:

— Ну, живее залезай, некогда тут!

И едва он сел в кабину, принялась ворчать, что если Карапетян думает, что она будет ему тут шоферить, пока парни воевать будут, то крепко ошибается. Небось и девке-шоферу хватит делов на фронте, если не на танке, то уж в такой колымаге — наверняка!

— Вот мамашу к сестре перевезу и — айда! — доложила девушка.

Рубэн помолчал с минуту, стараясь собраться с мыслями, потом спросил:

— Сегодня началась?

— Че-е-го?! — закричала девушка, сверкнув сердитыми глазами. — Уж сутки как воюем, балда, ты что, пьяный?

В Ереване Рубэн соскочил с грузовика где-то на окраине, пересел в автобус, соскочил в центре.

И сразу под его ухом засигналил Тер-Геворкян, высунувшись из окошка своей эмки.

— Рубэн, куда? Мартиросян!

— В военкомат, — ответил тот, вытирая ладонью лоб.

— Вот так, с этюдником? Да, слушай, откуда ты взялся? Я к тебе заезжал, где ты пропадал двое суток? Оброс… грязный… да, слушай, погоди, ведь не всех… слушай…

Но Рубэн уже шел по тротуару четким военным шагом.

Августовским вечером эвакоэшелон завода «Агромаш» покинул Москву. Работницы завода, жены рабочих и служащих с детьми отправлялись в Уфу, куда впоследствии, быть может, эвакуируют и сам завод, — никто еще толком ничего не знал.

Елена Васильевна сидела на жесткой полке, свесив босые ноги, держа на руках свою дочку Иру, и дивилась тому, как ведут себя большие дети, отправляющиеся в эвакуацию без родных.

Едва поезд отошел от Москвы, едва затихли всхлипывания, прощальные напутствия, слова нетвердой надежды, как дети задвигались, загалдели, оживленные запахом паровозного дыма и лесов.

Через час поезд почему-то остановился среди безбрежных полей, и тогда стал отчетливо слышен далекий, приглушенный, грозный вой сирены. В Москве началась тревога, но поезд был уже далеко. Хлопанье дверей, мрак неосвещенных лестниц и улиц, сырость подвалов, теснота метро — все осталось позади, впереди было далекое путешествие по суше и воде.

«А дети есть дети, — думала Елена Васильевна, — и жизнь, пока она длится, есть жизнь».

На заводе, где работала Елена Васильевна в качестве секретаря директора, ее так и звали — Елена Васильевна. И всё. Каждый знал, о ком идет речь, многие не помнили ее фамилии. Иногда она получала открытки от рабочих и служащих, уехавших в отпуск: «Москва, завод «Агромаш». Елене Васильевне».