Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Он невольно обернулся к окошку. Над Киевом стояли пухлые зимние тучи.

И Хорхе вдруг белозубо улыбнулся. Мальчики так и не поняли — почему.

А на другое утро, проснувшись, Хорхе увидел в окно, как с неба, серого и близкого, летят большие пушистые хлопья; земля во дворе за ночь стала белой, и каждую веточку на деревьях, даже самую тонкую и хрупкую, покрывала щепотка этой белизны.

Хорхе, как был в рубашке, босой, выскочил во двор; ступни обжигало холодом, плечи, лицо, руки становились влажными. Хорхе скакал по снегу, первому в его жизни, стараясь поймать губами хлопья, — так вот оно какое — небо новой родины!

Дядя Игорь кричал с порога: «Назад, глупыш! Простудишься!»

И лицо его тоже было мокрое — не то от снега, не то от слез.

Летом пионерский лагерь раскинул палатки в устье Десны вдоль пляжа. Лагерей было много и на левом берегу, и на правом, и вдоль Десны, и вдоль Днепра. Горели костры далеко и близко, а когда солнечный шар уходил в далекие края, угли костров еще тлели близко и далеко; казалось, закатное солнце оставило на берегах своих детенышей.

Как-то ночью обоим Гошам не спалось, и они по-пластунски выползли из палатки. Прокравшись сквозь кустарник, они вышли на пляж и разлеглись на мягком и еще теплом песке у самой воды.

— Це всэ миры, — говорил Гоша Усенко, тыча пальцем в небо — такое звездное, что чернота, казалось, отступает, оставляя все беспредельное пространство мерцанию и блеску золотых россыпей. — Це всэ миры. Галактика.

Он выразил надежду посетить в свое время если не Марс, то во всяком случае Луну. А Солнце, пояснил он, тоже звезда. Не планета же, верно? Недаром, коммунистам всех стран светит красная звезда — то же солнце.

Из темноты появился вожатый в трусах, строгий деятель шестнадцати лет, и погнал обоих Гошек в палатку…

…А год спустя июньским субботним вечером оба Гошки шагали по Брест-Литовскому шоссе к мазанке, где жили Гонзоли.

За забором и кровлями виднелся аэродром, самолеты рокоча то вздымались, то садились, Хорхе их даже слышать перестал, настолько привык.

Зато Наташу, стоявшую в этот вечер у кривого зеленоватого зеркала над комодом, рокот этот волновал, и весьма приятно.

Она надела белую шляпу с большими, наподобие нимба, полями и долго и вдумчиво прилаживала бант.

Когда Хорхе увидел ее на пороге, то снова, как весь этот месяц, подозрительно покосился на мать. Она опять уходит куда-то вечером, и опять в новой шляпе. Правда, она сама их делает, эти шляпы, но почему, спрашивается, каждый раз новая? И почему, спрашивается, провожает взглядом каждый самолет, пролетающий над домом, и со странной какой-то улыбкой?

Она сказала: «Я не поздно вернусь, Хорхе».

Игорь Николаевич тоже отсутствовал. Он принимал экзамены в своем техникуме. Он стал очень важный. Пританцовывать почти перестал, потирать ручки тоже и даже — кашлять по ночам. Он мечтал о том, как на будущий год они всей семьей поедут в Одессу купаться в море.

Итак, оба Гоши остались во дворе. Они вытащили из дровяного сарая свой собственный самолет, оклеенный красной бумагой, уже почти готовый, но снова, в который раз, требующий коренной реконструкции. Техника двигалась семимильными шагами, за ней трудно было угнаться. Нужно было все переклеивать заново. Это доставляло мальчикам такое же удовольствие, как Наташе переделывать в честь некоего лейтенанта авиации все одну и ту же белую шляпу, да так, что и лейтенант и Хорхе каждый раз принимали ее за новую.

Было около одиннадцати, когда мальчики расстались, чтобы встретиться завтра, в воскресенье.

— Завтра закончим, — решил Усенко, — и назовем его «Михайло Гонзоля», хочешь?

— Добре! — улыбнулся Хорхе. — Только ведь это не военная машина. Это такая, которая полетит на Марс и на Луну.

— Добре, добре! — сказал Усенко.

Все было добрым в этот вечер. Снова, как год назад, было много звезд в небе и много кузнечиков в траве, зацветал жасмин, отцветала акация, до цветения лип оставался месяц: хлеба в этом году на украинских просторах поднимались невиданные, и заводы дымили и светились на Подоле, и Днепр спокойно и широко проплывал мимо песчаных берегов, где уже зажигались первые пионерские костры.

Хорхе в эту ночь заснул, едва коснувшись головой подушки, Игорь Николаевич сказал, засыпая: «Отлично!», то ли выражая этим словом свое настроение, то ли мысленно ставя оценку в «зачетку» очередному своему ученику.

Наташа помечтала в темноте: «Как странно мы устроены! Ведь казалось, что никогда я не смогу еще раз полюбить…» И уснула.

А под утро Хорхе снова увидел себя во сне на поле рядом с бабкой Алехандрой.

Сначала самолет появился в небе прозрачнокрылым, но он темнел на глазах, он становился черным, а рокот его — угрожающим. И во сне Хорхе снова испытывал давно забытое чувство страха, но он догадывался, что это сон, и пытался не бояться. Но шум нарастал, желтая пыль вздымалась в пустынном поле, и Хорхе принялся бежать. Он бежал медленно, тяжко, мучительно, зная, что с неба сейчас что-то свалится, не арбуз, нет, на этот раз что-то другое, что-то страшное, но что? Он никак не мог припомнить. Он не мог припомнить, и пытался проснуться, и тоже не мог, хотя первый взрыв был достаточно силен, содрогнулась сама земля.

А когда Хорхе открыл наконец глаза, то кошмар все еще продолжался, сквозь дыру в потолке виднелось предрассветное небо, дядя Игорь лежал неподвижно на своей кушетке, усыпанный кирпичом и штукатуркой, как некогда сам Хорхе — стеклом; рука его повисла над полом и качалась, как маятник; мать в длинной рубашке стояла рядом, с широко раскрытым ртом, но крика ее не было слышно, потому что выла сирена.

А потом опять грохнуло.

Рубэн Мартиросян жил с матерью и кучей братьев и сестер. Они всегда молча, на цыпочках проходили мимо «мастерской» старшего.

«Мастерская» эта находилась в глубине двора, — попросту сарай, с которого Рубэн самолично содрал кровлю. Когда шел дождь, Рубэн, поднявшись на стремянку, накидывал на стропила куски толя и рубероида. В остальное же время крышей служили ветви древней смоковницы; сквозь широкие зубчатые листья, пронизанные солнцем, лился в «мастерскую» мягкий зеленый свет.

Там, в мастерской, и трудился художник Рубэн — низкорослый, плечистый крепыш с сильными руками.

Он умел увидеть на выжженных холмах Севана сложную гамму красок и теней, а в глубоких, сумрачных водах озера свечение звезд и песчинок.

Снега Арарата в различную пору утра, дня, сумерек то пламенели, то кутались в сизый туман, то алмазно вспыхивали радужными огнями.

На виноградниках по склонам гор Рубэну чудилась лиловая земля, как бы пропитанная соком тяжелых гроздей, а в дымке цветения фруктовых садов он видел трепет голубиных крыл.