Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

Хорхе приостановился на миг, крикнул:

— Гитлер! Франко!

— Ну и что?! — возмутился Брюель. — Идиот!

Вскоре он отстал.

Полил мелкий серый дождик.

Хорхе шагал по мокрой улице, засунув руки в дырявые карманы. «Зачем мы сюда приехали? — думал он. — Грязное небо, скверные люди».

Ему шел уже восьмой год.

Он стал мучительно тосковать по голубизне испанского неба, успев забыть о том, какое смертельное коварство оно в себе таило.

Здесь шли дожди — нудные, долгие, ледяные.

Вот Хорхе Гонсалес стоит у окошка и смотрит на мокрые крыши, дымящие трубы и на то, как дождевые капли проносятся мимо световой рекламы кинотеатра, становясь красными, и тонут в бездне глубокой улицы.

Мать сидит на железной койке, поджав ноги, кутаясь в старую черную шаль с длинной бахромой; когда-то бабка Алехандра носила эту шаль.

Дядя Ихо́р — маленький, левое плечо у него чуть повыше правого — шагает по комнате, подслеповато щурясь на сестру и племянника.

От многолетней лакейской службы Игорь Николаевич усвоил манеру ходить быстро и тихо, слегка пританцовывая на поворотах.

Бедный дядя Ихор! Он ведь еще совсем не старый, но тяжко кашляет по ночам, и у него так поредели волосы, что просвечивает веснушчатый череп, а ногти на пальцах покрыты розоватым лаком: так велит мсье Брюель — хозяин.

Дядя Ихор шагает по комнате почти бесшумно, пританцовывая, и говорит по-русски, что такая жизнь невыносима. А мама молча смотрит перед собой.

И оба они убеждены, что Хорхе не понимает ни слова.

Если бы не то, что вот уже почти два года, говорит дядя Ихор, как он вступил, тайком от мьсе Брюеля, в «Общество возвращения на родину», то, наверное, повесился бы, да, да. Ему не раз приходили на ум такие мысли. Особенно летом. Когда закопченное солнце никак не может убраться за крыши, а внизу в ресторане играет джаз. Ах, будь он проклят! Негры играют, молодые парни. Иной раз попросту шпарят глупые танцы. Но иногда вдруг затягивают песню, свою, африканскую, хотя ни один из них, пожалуй, никогда и не был в Африке. И сколько в ней тоски!

— Тоска по родине! — говорит дядя Ихор. — Даже неведомой или почти забытой!

Он рассказывает: тут в ресторане казаки однажды пели «Вечерний звон». А потом перепились, скандалили, кричали ему, Игорю Николаевичу: «Ванька, дворянин, дай бенедиктин!»

И вдруг спрашивает:

— Ты слышала позывные Москвы по радио, Наташа? Слышала? А слова знаешь? «Широка страна моя родная!..» Ох и широка!

Она молчит.

Дядя Ихор начинает осторожно:

— Поедем, Наташа.

— Куда?

— Домой. В Киев.

Она плачет. Ее дом там, в Карабанчеле, а поскольку он пуст, нет ни Мигеля, ни старухи, ей все равно.

Какое огромное было у нее счастье, и какое короткое.

Дядя Ихор кипятится. Он ведь не о себе думает, о нет! Ему порой кажется, что он уже старик. У него скверный кашель по ночам, сестра ведь знает. Он хотел бы только одно: чтоб его похоронили в русской земле. Но Наташа обязана думать о сыне. Он сможет учиться на родине, получить прекрасное образование, стать человеком. Что ждет его здесь? Что? Франция — накануне войны, эта страна, предавшая Испанию и ее, Наташиного, мужа Мигеля, да, да! А там, а там…

Что там? — Наташе страшно. Опять куда-то ехать, опять от чего-то бежать.

Как-то раз Хорхе, повернувшись от окна, сказал русское слово: «Саххарр!»

И рассмеялся во весь свой белозубый рот.

Дядя Ихор был ошеломлен. Мальчишка, значит, знает русские слова! И начал понимать? Это судьба!

Но Наташа помнила лишь тот вечер, когда пришел Мигель с Берейрой, а старуха гадала на картах. И разрыдалась, уткнувшись в ладони.

А Хорхе теперь приставал к дяде и матери с вопросами:

— А какие там мальчишки в Советском Союзе, с ними можно играть? А там в школу все дети ходят, даже бедные? А какое там небо, голубое? Как у нас в Мадриде?

Ну еще бы не голубое — до головокружения!

Зной в то лето по всей Украине стоял почти испанский.

Хорхе с дядей и матерью поселился на окраине Киева — Карабанчеле в некотором роде, только там, в Карабанчеле, все рушилось, здесь все воздвигалось и стремилось ввысь.

В те годы башенные краны еще не всегда вздымались над новостройками, люди поднимали тяжести руками, но стены заводов и домов росли так же быстро, как дикий виноград: едва заселялся новый дом, цепкие усики и стебли с шуршащей листвой перекидывались с балкона на балкон, надвигались на окна, ползли к самой кровле.

Парки вокруг заводов, институтов, школ густели на глазах, а по краям солнечных дорожек расцветала белая мальва, курчавились алые, как пламя, маки, голубой вьюнок «граммофончик» убегал в траву.

В новом Парке культуры однажды водрузили гигантское колесо с пестрыми подвесными кабинками, потом появилась парашютная вышка, потом качели, которые взлетали к небесам.

Жил Хорхе близ аэродрома, видневшегося из окна. Двукрылые и четырехкрылые самолеты стояли рядком под палящими лучами в низко скошенной траве. Когда, пробежав по дорожке, они отрывались от земли и с рокотом улетали в небо или, все громче рокоча, спускались, кружа над крышами,-Хорхе невольно съеживался и втягивал голову в плечи.

В полдень гудели заводы. И Хорхе тоже пугался. А потом привык и к гудкам, и к рокоту самолетов.

Он засыпал по вечерам под этот могучий гул советских моторов и часто видел все один и тот же сон: будто стоят они с бабкой Алехандрой посреди поля, задрав головы к небу: сверкают бабкины медные серьги, из трубки вьется сизый дымок, а там, в вышине, кружит самолет с праздничными и радужными, как у стрекозы, крыльями, и Хорхе явственно видит у штурвала отца в пилотке с кисточкой и алой звездой. Вот он сейчас кинет сверху полосатый арбуз, и арбуз расколется на земле, брызнув розовым соком и косточками, черными и блестящими, как единственный зрячий бабкин глаз.

Хорхе жил до осени почти беспризорным: по утрам он вскакивал в трамвай, который, грохоча и покачиваясь на узкоколейке, мчался по Брест-Литовскому шоссе прямо в город.

Город был зелен и горист, в садах высоко над Днепром, густых и тенистых, иной раз пахло Испанией, а то Францией, а то чем-то незнакомым еще пока, но уже родным.

Отцвели акации и каштаны, зацвели липы.

Липы росли вдоль верхних улиц города, шикарных, по мнению Хорхе. Он решил было, что здесь живут богатые. Но чем больше он шатался по городу, тем отчетливей понимал, что дети и взрослые и здесь, в Липках, и в садах над Днепром, и там, на окраинах среди заводов, близ аэродрома, работают, учатся, смеются и огорчаются, едят и одеваются почти совсем одинаково. Это было немаловажным для Хорхе открытием, но он еще избегал новых знакомств, в душе боясь нарваться на местного Брюеля.

Как-то под вечер он забрел на обширную площадь и по крутым железным ступеням поднялся к голубоватой, стройной и легкой церкви, обнесенной балюстрадой.