Жанна Гаузнер - Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма

С невесткой бабка обращалась строго и даже иной раз запирала ее на ключ, когда вместе с Хорхе уходила из дому.

Они отправлялись рыть окопы и строить баррикады, бабка и внук!

— Ну, а этой незабудке там нечего делать, — говорила бабка Алехандра. — Хотя молодые мужчины не строят баррикад, потому что все на линии огня, но и старикам совсем незачем глазеть на нашу белую козочку!

Баррикады и укрепления строились в Мадриде еще с начала осени, когда фалангисты захватили древний Толедо, в средневековых улочках которого, в подвалах и на чердаках, нашли себе приют предатели из «пятой колонны».

Рыли рвы, воздвигали парапеты из выкорчеванных тумб, из булыги, которую некогда топтали кони крестоносцев, отправлявшихся громить «неверных», из мешков с песком, из кирпича, из разбитых трамвайных вагонов и всякой рухляди. Натаскивали землю из канав в передниках и шапках или на самодельных ручных носилках.

Тут было полно ребят, и, когда в мадридском небе появлялись фашистские бомбовозы и тут же взлетали республиканские истребители (бомбовозов — много, истребителей — мало), мальчишки, побросав лопаты, орали: «Да здравствуют курносые!»

Так окрестили с начала осени республиканские самолеты за то, что винтомоторная их часть задорно вздымалась кверху.

Хорхе тоже глядел ввысь, орал и прыгал. Где-то там в небе его отец Мигель Гонсалес — бравый летчик, герой.

И Хорхе было весело, и очень страшно, и реветь хотелось, и до неба прыгать, чтоб помочь отцу, — все разом.

Он прилежно таскал булыжник и полные береты земли и песку.

Бабка — та орудовала лопатой, как заправский землекоп, и болтала с женщинами о том, что если бы не помощь советских людей, то все давно бы перемерли с голоду в Мадриде.

Одна женщина, очень худая, рябоватая, печальная, сказала как-то раз, робко оглядев собеседниц:

— А мне дали сливочного масла целый брусок — подарок русских сеньор и сеньорит. — И добавила: — Я никогда раньше не ела сливочного масла. — Это была мать девочки Анхелы.

Девочка Анхела — годом старше Хорхе — тоже работала на постройке укреплений, таскала песок в передничке. В ее нечесаной иссиня-черной копне волос торчал крохотный бантик, алый, как стручок перца, а на тонкой шейке болтался серебряный крест.

Хорхе влюбился в Анхелу с первого взгляда, и поэтому покрикивал на нее, воображая, что голос его звучит грубовато, как у отца его Мигеля:

— А ну, шевелись, черепаха! А ну, поворачивайся! Или ты хочешь, чтоб собака Франко ворвался в столицу?

Однажды Анхела спросила лукаво:

— А почему у тебя такие синие глаза?

Хорхе надулся и ничего не ответил. Какое ей дело? Синие — значит, синие, и все…

Она побежала за песком и, вскоре вернувшись, снова спросила, крепко ухватив руками концы передника, полного песку:

— Нет, а ты скажи, почему у тебя такие красивые синие глаза?

Хорхе ничего не успел ответить: завыла сирена и тотчас же где-то за домами и крышами раздался взрыв.

Анхела закричала, песок высыпался из ее передника, и она побежала к матери.

— Трусиха! — крикнул Хорхе, однако сам был не прочь побежать к бабушке, но боялся, как бы большие, девятилетние мальчишки его не засмеяли.

Следом за первым раздался совсем близко второй взрыв, дрогнула земля, закачались деревья, что-то рухнуло с грохотом, поднялись крики, сумятица, кто-то заорал:

— Святого убило!

«Святым» называли странного старика. Он трудился на укреплениях не покладая рук. Никто не знал его настоящего имени.

У него был лысый череп и маленькое совиное лицо, как на картинах Гойи. Одевался он в черное, а на левом запястье носил старинные четки.

— Вроде и не наш он человек, — говорила про него бабка Алехандра, — но душа у него чистая, как водица в верховьях Тахо, а сердце горячее, как солнышко над Малагой. Потому-то он с нами, с рабочим людом.

И вот «святой» лежал теперь на краю рва, примяв сырую землю, и лицо его и грудь залила кровь. По ту сторону рва лицом вниз лежала Анхела.

А небо было безоблачное, ясное, синее — жуткое, страшное, грозное небо!

В ноябре налеты участились, снаряды, завывая, летели над пустующим городом, и по ночам пожары озаряли улицы, площади и сады.

Как-то под вечер явился отец, а с ним друг его Хесус Берейра.

Хесус подстриг бороду, отчего она стала еще гуще и курчавей.

Хесус и Мигель носили теперь гимнастерки с ремнями и пилотки с кисточкой.

Наталия кинулась в объятия мужа, он уколол ее нежные щеки жесткой трехдневной щетиной.

— Долго еще фашистские собаки Франко и Гитлера будут измываться над нами? — закричала бабка Алехандра. — А где обещанные французские самолеты? Где?! — орала бабка, а черный глаз ее сверкал недобрым огоньком.

— Блюм все думает… — вздохнул Берейра.

Мигель Гонсалес поднял Хорхе над головой и спросил:

— Как поживаешь, курносый?

— Так ты же курносый, — ответил Хорхе веско.

Отец расхохотался и вынул из кармана жестяную банку сгущенного молока и синий пакетик сахара.

— Это советские дети тебе прислали, Хорхе, русские. Твои, в некотором роде, земляки, — подмигнул Мигель жене.

Наталия всхлипнула, а потом произнесла с улыбкой:

— Добрые дети.

Еще бы! Хорхе крепко подумал бы, прежде чем посылать кому-либо сахар в подарок.

Он тут же вынул кусок из пакетика и засунул за щеку.

— Нет, но почему французский Блюм не присылает нам самолетов? — не унималась бабка.

Хесус сказал, мрачно поглядев на обеих женщин:

— Вам следует уехать, сеньоры, эвакуироваться. У меня есть хороший приятель, шофер, он вывезет вас с ребенком в Валенсию на своей полуторке.

Наталия промолчала, с тревожной нежностью взглянув на мужа, а бабка воскликнула:

— Что же, выходит, мы зря окопы рыли и баррикады строили? Неужто и впрямь решили отдать Мадрид, как отдали Толедо? А что думают Хосе и Долорес?

Хесус ответил:

— Диас и Ибаррури не всесильны. А Ларго Кабальеро, прямо скажу рам, не самый большой в Испании храбрец. Мы, коммунисты, готовы драться до последней капли крови, но…

— Но Гитлер, — перебил Мигель глухим голосом, — велел Франко взять Мадрид седьмого ноября, в день русской революции.

Наталия схватила Хорхе на руки.

— Нет, нет! Мы никуда не уедем, Мигель, мой дорогой! — закричала она.

Хорхе вырывался из материнских объятий. Бабьи нежности. Что подумает дядя Хесус?

Он спросил:

— Папа, но ведь ты не отдашь столицу?

Бабка Алехандра решила: «А вот сейчас испытаем судьбу!»

И, подмигнув своим здоровым глазом, вытащила большие, как открытки, пестрые карты и раскидала их на столе.

— Это мракобесие, мать… — проворчал летчик республиканской армии Мигель Гонсалес и покосился на друга Берейру.

Но тот воскликнул, разводя руками: